Александр Николаевич отступил, но она, по-прежнему на него не глядя, негромко спросила: «Вы Губин, да? — И тут же сама себе ответила — Губин. Я так и подумала. Надо же — не постеснялись…»
Глупо было заводить объяснения с женщиной, которая явно не в себе, но Губин вдруг растерялся. А растерявшись, понес какой-то вздор про то, как он любил Гришу, но досадное недоразумение… «Недоразуме-ение?! Это вы называете недоразумением?! — Она подняла бровь еще выше. — А ведь в могилу-то его вы загнали. Да-да! Вы, персонально. Струсили, предали. Предать-то может только друг, верно? Унижали… Годами подчиняться этому подонку — какое сердце выдержит?.. Это он распустил ту сплетню, я знаю — он! И вы тоже знали — и ничего… А Гриша… Наивный он был, все надеялся: опомнитесь, придете прощения просить. До последнего дня… А вы откупались, медали какие-то, премии. Грише — деньгами!.. Да не нужны вам такие, как Гриша! Вам нужна исполнительная посредственность! А он знал, чувствовал, что скоро умрет, сказал: «Передай ему…» А я вот не передам! Не передам! Не дождетесь!»
Александр Николаевич не знал, что делать, положение было глупейшее. Но тут откуда-то опять появился давешний полковник, обнял дочь, начал что-то шептать ей на ухо, не обращая внимания на Губина. Тот ушел.
Его автомобиль одиноко стоял на обочине. Рядом степенно прохаживался Утехин. До самого города он, разумеется, не закрыл рта, нес ахинею. Сперва про поминки — дескать, все же некрасиво, никого не пригласили, а люди ехали ни свет ни заря в такую даль, устали, перемокли. И, главное, дача отцова туг — рукой подать, три километра… Потом, искоса поглядывая на Губина, принялся квохтать, что, мол, это надо же, Григорий Ильич так переживал из-за своей докторской, бывают же непорядочные люди, распустят сплетню, а у человека вся жизнь наперекосяк…
— Что за сплетня? — хмуро спросил Губин, продолжая смотреть вперед на дорогу, и услышал какой-то бред, будто Гришу не хотели допускать к защите и кто-то где-то кому-то сказал: «Хватит уже готовить профессоров для Гарварда». О каком Гарварде могла идти речь в восемьдесят третьем году? Вообще — кому пришло в голову такое — про Сушанского?! Разве что самому Утехину. Как Гриша мог отнестись к этому всерьез?! А он, по-видимому, отнесся всерьез — видно, привык за последние годы отовсюду ждать подлости…
До самого города Губин не сказал больше ни слова. Утехин тоже притих — дремал. А может, притворялся, видя, что начальство не в духе.
