Лохматка обнюхала помещение, потом уселась у ног Кашпарека и подняла на него взгляд; больше здесь нет никого, только мы с тобой, сказал ей старик, правда, есть у меня еще внук, да не здесь он, далеко где-то; он взял голову пули в ладони, откинул челку у нее с глаз; Лохматка внимательно глядела на него, ожидая, видно, еще объяснений, но старик молчал; ему стало досадно, чего он вздумал вдруг вспоминать это как раз сегодня, когда он собаку привел; за долгую свою жизнь он усвоил, что нельзя позволять себе воскрешать минувшее и давать волю чувствам, и давно уже научился как можно реже думать про ту круглолицую, белокурую женщину, что была когда-то его женою (разумеется, она не была ни черной, ни маленькой, ни растрепанной, как ему всегда нравилось, а крупнотелой и блондинкой), и про сына с пушистой головкой, что когда-то, давным-давно (должно быть, всего в восьмимесячном возрасте), сидел у него на руках и, повизгивая, тянулся ручонкой к его волосам; он встал, чтобы приготовить еду и заодно выкинуть все это из головы. Внука он вообще никогда не видел, потому что пришла война и, одев его в униформу, принялась бросать по странам, дорогам, фронтам, конюшням, госпиталям, чужим городам, пока однажды вдруг не наступил мир и Кашпарек не обнаружил, что от жены и от сына его отделяет государственная граница; потом он долго скитался по каким-то приемным и пыльным, сумрачным канцеляриям, где стояли запачканные чернилами столы, висели пестрые плакаты и непонятные лозунги и где ему объяснили, что и как нужно сделать и куда еще обратиться, скитался до тех пор, пока не получил от жены письмо, из неразборчивых строк которого узнал, что в ее постели спит другой мужчина; тогда он перестал ходить в канцелярии, решил: пусть остается все как есть. Сын однажды приехал к нему на «шкоде» цвета слоновой кости, совсем взрослый, чужой; по-венгерски он говорил еле-еле, Кашпарек же забыл словацкий, они почти не понимали друг друга; Кашпарек, правда, знал, что человек, если хочет, может даже с собакой найти общий язык, но в данном случае он предпочел не навязываться. Потом сын уселся в свою машину цвета слоновой кости и уехал, оставив фотографию внука и подарки: тренировочный теплый костюм, штормовку, спортивные туфли, ботинки, пуловер и сверкающий термос; подарки лежали рядком на столе — красивые, новенькие, с запахом кожи, резины, с фабричным запахом, вещи, в которых не было ничего от того ребеночка с пушистой головкой, пахнущей молоком, что когда-то сидел на руках у Кашпарека и, лепеча что-то, дергал его за волосы.
