— Я был точно таким же, как они. Поверь. Почему же ты думаешь, что они не могут измениться?
— Ты не такой! — Кодер впервые повысил голос, что было ему совсем не свойственно.
— Точно такой же, — теперь спокойствие излучал ПалСаныч. — И знаешь, что меня изменило? Маша сняла с меня капельку греха. Всего лишь глоток невинности — и я вдруг понял, что все мое досье — чистый бред. Что нет никакой вины; что я ни в чем не виновен — ни перед собой, ни перед людьми. Свободен и невиновен…
— Красиво излагаешь! — вставил КуДзу, заполняя паузу.
— А сегодня мы можем освободить всех! Весь регион одним ударом, — закончил ПалСаныч, стараясь уберечь интонацию от излишнего пафоса.
— Ага, а завтра все освобожденные вновь побегут менять свободу на пряники! — язвительно бросил Кодер.
— Все? Ты уверен, что все?
Кодер не ответил, но все было ясно и без того. Он не был уверен. Я прав, — подумал ПалСаныч, — но дело решило совсем не это. Победил специалист по словам. Комитет не ошибся. Хотя, был бы я неправ — вряд ли я смог бы убедить Кодера.
ПалСанычу снилось, что он читает лекцию в универе. Несколько десятков студентов с незапоминающимися лицами смотрели ему в рот, а он вещал с кафедры:
— Жизнь мужчины чрезвычайно коротка. Но он должен успеть сделать три вещи: отладить код, совершить преступление и сочинить свою версию «Мурки».
— Зачем? — спросил откуда-то с задних рядов голос, похожий на Машин.
— Как зачем? — ПалСаныч поразился непониманию очевидного. — Чтобы оправдать свою жизнь.
— А что должна сделать женщина? — снова спросил тот же голос.
— Ничего. У женщины нет оправданий.
ПалСаныч проснулся, мокрый от пота; сердце бешено колотило в ребра. Он откинул одеяло и лежал, не открывая глаз, стараясь удержать ускользающее воспоминание. — Что за бред, какое оправдание, зачем? Женщине не нужны никакие оправдания. Дети нужны, а оправдания излишни. Дети — единственный разумный ответ на вопрос о смысле жизни. А у меня даже детей нет, хотя по возрасту мне пора уже внуков в школу провожать. И у Маши нет. Или есть? У нее идеальная грудь и упругая вагина нерожавшей женщины; но это еще ни о чем не говорит. Могло быть кесарево, шрамы уже научились делать совершенно незаметными. И с вагинопластикой последние годы что-то мудрили, как раз на предмет упругости влагалища. Как это ни дико, но все мои ощущения могли быть искусственными.
Что я вообще о ней знаю? Сколько ей лет? Я всегда считал, что где-то около двадцати пяти; но если она из Администрации, гуманитарное образование может быть только вторым, и диссер тоже второй. Значит ей уже за тридцать — надо же, никогда бы не подумал.
