"Но какъ ваши дѣла? Освободились вы тамъ отъ вашей нервности?"
"Освободился ли я отъ своей нервности, нѣтъ! Но, собственно говоря, нервность вообще свойственна мнѣ. Докторъ также говорилъ, что нервность присуща мнѣ, составляетъ какъ бы часть меня; противъ этого ничего не подѣлаешь".
"Итакъ, вы были въ горахъ, и тамъ констатировано, что ваша нервность — хроническая болѣзнь. Бѣдный, молодой талантъ, находящійся во власти этой слабости".
Ойэнъ смутился. Гольдевинъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо, улыбнулся и продолжалъ говорить, какъ будто ничего не было. — Такъ что онъ чувствовалъ себя неважно въ деревнѣ, а не думаетъ ли онъ, что пребываніе въ деревнѣ было хорошо для его таланта? Тоже нѣтъ?
— "Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ. Но мнѣ кажется впрочемъ, что я вовсе и не нуждаюсь въ обновленіи своего таланта".
"Нѣтъ, нѣтъ, разумѣется нѣтъ!"
"Я написалъ тамъ наверху длинное стихотвореніе въ прозѣ; во всякомъ случаѣ, въ эти недѣли я поработалъ. Мнѣ кажется, что это достойно уваженія, въ особенности, если принять во вниманіе ту среду, въ которой я находился. Нѣтъ, такая среда, ха-ха! Я еще никогда не видалъ такихъ смѣшныхъ людей, да, вы впрочемъ знаете ихъ. Они не могли, напримѣръ, понятъ, что я ношу костюмы на шелковой подкладкѣ; они смотрѣли на мои лакированные ботинки такъ, какъ будто хотѣли ихъ съѣсть, они никогда и не представляли себѣ такого распутства. Ну, они относились ко мнѣ съ большимъ уваженіемъ, но… Да, простите меня, но я безъ всякихъ церемоній возобновилъ свое знакомство съ вами. Теперь я долженъ итти домой и непремѣнно поспать немного. Очень пріятно, что опять васъ увидѣлъ."
Съ этими словами Ойэнъ ушелъ.
Гольдевинъ крикнулъ ему вслѣдъ:
"Но сегодня вѣдь 17-е мая!"
Ойэнъ обернулся и посмотрѣлъ удивленно.
"Да, ну такъ что же?" спросилъ онъ.
Тогда Гольдевинъ покачалъ головой и усмѣхнулся:
"Ничего, ничего, я только хотѣлъ знать, помните ли вы это? А вы это очень хорошо помните?"
"Да," сказалъ: Ойэнъ: "вѣдь не совсѣмъ забываешь то, что въ дѣтствѣ училъ".
И съ этимъ онъ снова зашагалъ дальше.
Гольдевинъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, потомъ онъ тоже пошелъ, онъ ждалъ, когда городъ будетъ на ногахъ и начнутся процессіи. Его платье начинало лосниться отъ долгой носки, оно было вычищено, но поношено; на лѣвомъ отворотѣ у него была маленькая хорошенькая шелковая ленточка норвежскихъ цвѣтовъ; этотъ бантъ онъ прикрѣпилъ булавкой, чтобъ его не потерять.
Ему было холодно, было еще свѣжо. Онъ зашагалъ скорѣе, чтобы попасть въ гавань, откуда до него доносился шумъ цѣпей. Онъ проходилъ мимо многихъ улицъ, смотрѣлъ на выставленные флаги, кивалъ или говорилъ съ ними и слѣдилъ за ихъ движеніями на фонѣ неба. Нѣсколько блѣдныхъ, скромныхъ театральныхъ афишъ были расклеены на колоннахъ, онъ подходилъ то къ одной, то къ другой и читалъ: великія знаменитыя имена трагедіи, картинки нравовъ, извѣстныя произведенія прошлой эпохи. Онъ вспомнилъ лирическую драму Иргенса, сталъ искать ее, но не нашелъ; потомъ онъ направилъ свои шаги внизъ, къ морю; шумъ цѣпей все еще звучалъ у него въ ушахъ.
