Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:
"Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ; развѣ вы этого не понимаете? Они мнѣ понадобились, когда я началъ полнѣть; я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло".
Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.
"За твое здоровье, Норемъ, — что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрѣчаться?"
"Да Богъ его знаетъ", возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, "меня это самого удивляетъ, я и во снѣ не обижалъ его".
"Нѣтъ, онъ съ нѣкотораго времени начинаетъ важничать".
На это Норемъ воскликнулъ радостно:
"Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?"
Съ этимъ всѣ были согласны. Паульсбергъ рѣдко говорилъ такъ много; онъ обыкновенно сидѣлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмѣшивался; онъ пользовался уваженіемъ всѣхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорѣчилъ.
"Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ рѣшать за него", сказалъ онъ.
Всѣ, озадаченные, посмотрѣли на него. Паульсбергъ не можетъ рѣшать? Хе-хе. Нѣтъ? Кто же тогда можетъ?
"Иргенсь", отвѣтилъ Паульсбергъ съ насмѣшливой серьезностью.
Иргенсъ посмотрѣлъ на него; они обмѣнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмѣшалась, сѣла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.
"Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послѣднія вещи — нѣсколько стихотвореній въ прозѣ".
Тогда всѣ расположились поудобнѣе и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.
"Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.
Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмѣялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цѣпочкѣ, сказалъ удивленно:
"Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"
"Шш, тише!"
"Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", — сказалъ Ойэнъ и началъ: "Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…"
"Тише! — Да тише".
"Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидѣлъ бы тогда въ темницѣ и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмѣхнулся бы и скромно попросилъ бы у всѣхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всѣхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рѣчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свѣтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что совсѣмъ ослабѣлъ. И, кромѣ того, солнце свѣтитъ, а я его не видѣлъ вотъ уже девять мѣсяцевъ, и вотъ уже девять мѣсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидѣлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".
