Халина подняла глаза:
— Вы следите?
— Да, и я уже понял, что жителей этой деревни связывают теплые, добрососедские отношения.
Халина отложила ручку, закурила новую сигарету и выпустила дым.
— Я хочу узнать, кто из них больше всех не прав. Оцените их действия по пятибальной шкале, от самой малой до самой серьезной вины.
— Я должен их рассудить?
— Судить никого не надо. Просто скажите, как вы думаете. Эта тема должна быть вам интересна, разве нет?
— Я по большей части стараюсь задавать интересные вопросы, а не отвечать на них.
— Но в любом случае у вас должно быть свое мнение. Так что испытайте собственное лекарство на себе.
Он притянул к себе салфетку и посмотрел на рисунок. Она даже крокодильчика изобразила. На берегу рядом с домом Эрика. Он поднял взгляд и разглядел очертания ее сосков под туникой.
— А как вы сами считаете?
Откинувшись назад, она посмотрела на него. Вдруг раздался громкий смех Торгни, и оба собеседника посмотрели в ту сторону. Торгни сидел на диване, держа в одной руке бокал, в другой бутылку.
Халина затянулась сигаретой.
— Для меня здесь все ясно.
— И кто же?
— Улоф.
— Улоф?
Она кивнула.
— Но он единственный ничего не сделал.
— Вот именно поэтому.
На миг ему вспомнились первые годы жизни с Алисой. Несмолкаемые разговоры, которые помогали писать.
Диалоги, на смену которым пришло молчание. Аксель посмотрел на Торгни. Тот, закрыв глаза, развалился на диване. Аксель удивился: неужели какой-то Торгни способен разбудить его ревность? Но это была именно ревность. И мучительная зависть. Женщина, с которой можно говорить.
— Мне было девять, когда закончилась война, и меня освободили из Треблинки.
Она протянула руку и показала вытатуированные цифры.
— Маму застрелили, как только она вышла из поезда. А нам с сестрой удалось прожить за колючей проволокой три года. Она умерла от истощения в самом конце войны.
Аксель не знал, что сказать.
— Мне трудно найти слова. Кроме, разумеется, слов соболезнования.
— Спасибо.
Какое-то время они оба молчали. Халина потушила сигарету.
Вечер был в самом разгаре.
— Зло, которое я видела в лагере, понять нельзя. Невозможно осознать, что люди могут так себя вести, что такое вообще может происходить. Но я знаю одно — многие из тех, кто работал в лагере, верили, что они делают доброе дело, и не считали себя злодеями.
Они полагались на свои убеждения и думали, что тем, кто принимает решения и отдает приказы, известна высшая истина. Но кто определяет, где добро, а где зло? И с какой стороны надо смотреть, чтобы увидеть правду?
