Новые города, новые дома, новые имена… Когда мне исполнилось шестнадцать, мы переехали в Гамбург и поселились на вилле на живописном берегу Эльбы. Дом был старый, частично разрушенный.
— Здесь нужен небольшой ремонт, — заметил отец.
Он снял виллу у пожилой дамы, которая удалилась в дом престарелых. Пожилым дамам Губерт Вондрашек, который в тот период времени представлялся всем как Харальд Вернер, казался неотразимым. Мы очень часто останавливались в домах, которые принадлежали немолодым женщинам. Отец очаровывал их своей обходительностью, титулами и выдуманной профессией. Целуя им ручки, он как бы невзначай упоминал о размерах своего состояния, о своих связях в обществе и исподволь внушал им мысль, что является человеком в высшей степени порядочным и платежеспособным.
— Нужно выбирать такой дом, который очень трудно сдать, тогда его хозяйка поверит всему, что бы вы ей ни говорили, — утверждал отец, и жизнь доказывала, что он прав.
Если объявление о сдаче дома в аренду появлялось в газетах на протяжении трех-четырех недель, отец звонил его хозяевам или маклеру. Он всегда отдавал предпочтение меблированным домам или квартирам, принадлежащим пожилым дамам. Если он наталкивался на недоверие или излишнее любопытство, то сразу же прекращал переговоры, ссылаясь на то, что дом ему не понравился. Порой — правда, не слишком часто — случалось так, что пожилые дамы сразу же шли ему навстречу. Ведь отец так любезен. Он и со мной был всегда любезен и приветлив, но держался на некотором расстоянии. Поцелуй в лоб перед сном, заданный мимоходом вопрос о том, как идут дела, милая, брошенная на ходу шутка — вот и все знаки внимания с его стороны, которыми я вынужденно довольствовалась. Порой он приводил в дом женщин, они дарили мне конфеты, а потом удалялись вместе с ним в его комнату. Когда я подросла, я стала обслуживать за столом его гостей, надев белый кружевной передничек и выдавая себя за домашнюю прислугу. Отец был великодушным, беззлобным человеком, ничего не требовавшим от Клары и меня, кроме доброжелательного отношения и готовности к пособничеству.
Я не считаю, что мое детство несчастливое, хотя Клара порой называла меня ужасным словом «полусирота».
— Моя мама жива, — заявляла я, не желая задумываться, чем фактически отличается умершая мать от той, которая бросила своего ребенка.
Однажды она просто исчезла из дома. И я не понимала, как она могла решиться на такой шаг. Она ушла из замка, в котором мы тогда жили, с белым кожаным чемоданом (эту деталь отец всегда подчеркивал в своих рассказах о бегстве матери), и больше о ней не было ни слуху ни духу. Она ничего не оставила мне на память, кроме двух фотографий, на которых изображена счастливая молодая женщина с младенцем на руках. Отцу, который, по его словам, любил ее так, как ни одну женщину ни до, ни после, она тоже ничего не оставила на память, кроме нескольких шляпок и пластинок. Мой отец был лишен способности скорбеть и печалиться. И потому в моей памяти не запечатлелись картины семейной трагедии. Вскоре он нашел Клару, и она стала заниматься домашним хозяйством.
