Когда срок взыскания истек, рядовой Хэнн с таким усердием приступил к исполнению своих обязанностей, что старшина не раз предлагал вернуть ему нашивку. Но капитан Крейн – он теперь командовал ротой – только качал головой.
– Нет, старшина, нет. Он опытный солдат, я знаю. Но ему нельзя доверить командование. Он не заслуживает нашивки. Он пьяница, старшина, вам это известно… Хотите еще виски, старшина?
Во время «Великой войны» жизнь большинства солдат на Западном фронте была сущим адом. Жизнь бывшего капрала, а ныне рядового Хэнна, была адом вдвойне. В продфуражной команде ему доставался самый тяжелый груз, да еще такой, из которого нельзя ничем поживиться – например, пара запечатанных бутылей с ромом. Он всегда попадал в наряд. Если намечалось «тепленькое» дежурство, Хэнну оно не доставалось. Если же капитан Крейн посылал дозор на передний край, он неизменно говорил унтер-офицеру:
– Возьмите с собой Хэнна. Прекрасный парень, и опыт у него большой!
Но Хэнн умел скрывать свою злобу и все ждал случая «вернуть свое». В пустом окопе около Фестюберта он подобрал заряженный немецкий револьвер. Выстрелив из него разок для проверки, он тщательно вычистил его и стал носить за поясом.
Бои становились все ожесточеннее. От Фестюберта дивизия двинулась на юг и первого июля тысяча девятьсот шестнадцатого года вышла на исходные рубежи перед большой операцией, известной теперь под названием битвы на Сомме. Несколько дней длилась артиллерийская подготовка, которая только заранее предупредила противника и не смогла уничтожить проволочные заграждения. В то утро потери были неисчислимы. В десять часов Ханн очнулся в немецком окопе, оглушенный, ошеломленный, но целый и невредимый, – единственный оставшийся в живых из всего взвода, а может быть, и из всей роты.
Он дико озирался вокруг. Артиллерийские снаряды выли и грохотали еще яростнее, чем прежде. Справа и слева доносилась беспощадная трескотня пулеметов, перемежавшаяся с мощными, глухими разрывами гранат. Окоп в котором он лежал, был почти засыпан. Вокруг валялись трупы в грязно-серых шинелях, покрытых темно-красными пятнами; почти все они были страшно обезображены, некоторые еще стонали и кричали что-то одинаково бессвязное на английском и немецком языках; один солдат, которому пуля попала в голову, судорожно и непрерывно дергал правой ногой, разбрасывая землю. Он был в агонии.
Хэнн бросил винтовку и вещевой мешок, взял в руку немецкий револьвер и пополз назад, к окопам, из которых они выскочили на рассвете. Длинные острые колючки немецких заграждений рвали его одежду, впивались в тело, но он почти не замечал боли. Им владело одно стремление: поскорее выбраться отсюда, из зоны огня, укрыться в безопасном месте. Снаряды с воем проносились над головой и рвались совсем рядом с оглушительным грохотом, словно курьерский поезд проносился мимо маленькой станции; взметаемая взрывами земля осыпала его с головы до ног, мешала дышать. Он полз от воронки к воронке, мучимый страхом, прятался в каждой ямке, а смертоносные немецкие снаряды гремели и рвались вокруг.
