Примостившись, кто где смог, стали записывать показания.
На этот раз оперу от писанины отвертеться не удалось. Чем быстрее будут опрошены люди, тем быстрее следственная группа покинет место происшествия, а, значит, тем быстрее все, в том числе и опер, окажутся в родных пенатах. Стимул, как говорится, налицо.
Как не поторапливались, но в полчаса ели уложились.
— Стоило еще кого-нибудь допросить, — посетовала Подаркова, — да уж, ладно, не будем людей ночью булгачить.
И стала выписывать повестки на утро жене и сестре Нехороших Олега и супруге Лухина Михаила.
— Передайте своим. Пусть завтра, точнее, сегодня, — поправилась она, — подойдут в отдел для допроса.
— И вам, — обратилась она к притихшей Мальвине, — придти днем в отдел тоже не мешает. Надо будет показания поподробней записать. Может, что нового вспомните. Мало ли чего…
— Я утром придти в отдел милиции не смогу: поеду в больницу к мужу.
— Тогда в течение дня. Но обязательно подойдите.
— Хорошо.
Все были готовы к возвращению в отдел милиции. Ждали только команды следователя.
— Трогаемся, — поступила команда.
Нехороших Олега допрашивал Фролов. Тот пояснил, что ничего не видел, ничего не слышал, так как спал. Проснулся от крика Мальвины, которая что-то орала на мужа.
— Вообще, она часто на мужа орет. Неуравновешенная особа, — по собственной инициативе информировал оперативника Олег. — Вздорная баба. Такая на что угодно способна…
Как уяснил опер, Нехороших не исключал, что Мальвина сама порезала мужа. Мало того, он постоянно, хоть и в мягкой форме, заострял на этом внимание. Потом, мол, испугалась содеянного — вот и вызвала «Скорую» и милицию.
— Стерва она, что хочешь отмочит! — пряча глаза, повторял тихо, чтобы другим не было слышно.
И нервно тянулся за пачкой сигарет. Пальцы его руки при этом слегка дрожали. Но вспоминал, что не у себя дома и что тут не покуришь, он прятал сигареты вновь в карман спортивной куртки.
«Э-э-э, брат, — увидев это, подумал опер, — мандражируешь, словно кур воровал! Наверное, впервые такого раненого видел. Кровица не водица, большинство нос воротят. Но зачем так нервничать, коли сам не виноват… Или виноват?.. — искрой блеснуло в крутой оперской голове. — Впрочем, — гася искру подозрения, внес поправку опер сам себе, — занервничаешь, когда полутруп с отрезанной головой узришь».
И дальнейшему развитию мысли о необычном поведении Нехороших опер не дал. Некогда было заниматься психоанализом. Время поджимало. К тому же другие вопросы интересовали. Стал спрашивать о Цыбине и Крючкове.
