— П-папочка, тебе пло-охо? — растягивая слова на Прибалтийский манер, пискнул сын с другого края стола.
— Евгений! — взвизгнула соседка Варя.
Лишь внучка Дуняша, не мигая глядела на деда. Ей виделся Апокалипсис.
— Так что там, с какашками? — ехидно спросил Евгений Степанович. Штаны его грозно раздувались.
Раздался звон. Это жена Артема гулко упала в обморок, мордою прямо в тарелку.
За столом наступила тишина.
Старик поглядел на гостей с горечью.
— Вот, оно, значит как. — произнес наконец он. На глазах у него выступили слезы, — Значится так… Так вот, живешь с человеком всю жизнь… и ведь не допросишься! — и ровным голосом, не мигая, вперив взгляд в жену.
— Проститутка!
Развернулся по солдатски и бросился в туалет.
Секунды, показавшиеся многим вечностью, за столом царила немая сцена. И вот уже, зароптали, загомонили гости, вскакивали со стульев, бросали салфетки в недоеденные салаты, гурьбой неслись к запертой двери туалета, тесня друг друга, стучали, бухали кулаками в неподатливое дерево, сиплыми голосами молили старика одуматься…
Лишь молчанье было им ответом.
В конце концов дверь вышибли.
И остановились как вкопанные.
Ибо Евгений Степанович повесился.
По брюкам его расплывалось зловещее пятно, а лицо искажала гримаса утробного блаженства небытия.
И тогда, вдалеке, за тридевять земель раздался скорбный вой. То выла Дуняша-ведь ей одной была ведома истина.
По утрам, Олежка бродил по пустым улицам города, загребая ногами пушистый снег. То и дело, он останавливался, разевал пасть и орал:
— Зра-азы! Зразы!
И протягивал слепым окнам поднос с мерзлыми зразами.
Ранние прохожие сторонились мальчугана, справедливо считая его юродивым. Даже старуха Панацеевна, что по слухам выращивала у себя дома дерево, в точности напоминающее профиль Даниила Андреева, истово крестилась, заслышав лающий его голос.
— Зра-азы! — выгавкивал он, вместе с клубами черного дыма.
Ближе к девяти, мальчик садился подле дома развратного дворника, и жрал горстями твердые зразы, причмокивал с наслаждением, грыз их крысиными зубами. В такие мгновенья, когда город уже проснулся, но все еще нежится в лучах наступившего утра, когда девицы, стоя у окошек, напоказ выставляют налитые груди, когда вечно черные от ненависти кочегары, стайками гнойных рыб, выползают из своих нор, лицо его становилось почти человеческим. Он жевал механически, и представлял, что на самом деле грызет крышку своего гроба.
— Так и жизнь пройдет, — пришептывал Олежка, — а я не повзрослею. Матушка меня оставила, отец пьет, а я один на целом свете, во тьме и в космическом пространстве. Скоро и мой черед придет, а я ведь не продал еще ни одного зраза, не был женат, не нажил врагов.
