Пока я стоял там, Пери продолжала писать, и лоб ее время от времени хмурился. У нее были миндалевидные глаза, крепкие скулы, щедрые губы, и все вместе делало черты ее лица ярче и крупнее, чем у других людей. Закончив работу, она отложила доску и осмотрела меня с головы до ног. Я низко склонился, прижав руки к груди, готовый как можно скорее учиться тому, что было нужно. Отец Пери предложил ей меня в награду за мою хорошую службу, но решение было исключительно за ней. Что бы там ни было, я должен убедить ее взять меня.
— Что ты такое на самом деле? — спросила она. — Вижу, как из твоего тюрбана выбиваются черные пряди, и толстую шею, прямо как у медведя! Ты сойдешь за простого человека.
Пери смотрела на меня так пронзительно, словно требовала раскрыть всю мою сокровенную суть. Я оторопел.
— Бывает полезно сойти за простого, — быстро нашелся я. — В подходящей одежде меня легко примут за портного, учителя или даже за жреца.
— И что?
— Это значит, что и простые, и благородные меня принимают равно.
— Но ты, конечно же, смутишь покой обитательниц шахского гарема, изголодавшихся по виду красивых мужчин!
Боже всевышний! Неужели она узнала про нас с Хадидже?
— Вряд ли это затруднение, — отговорился я, — ведь у меня не хватает как раз тех орудий, по которым они так изголодались.
Она широко улыбнулась:
— Похоже, ты отлично пользуешься смекалкой.
— Это то, что вам нужно?
— Среди прочего… На каких языках ты говоришь и пишешь? — спросила она на фарси.
Перейдя на турецкий, я ответил:
— Я говорю на языке ваших блистательных предков.
Пери заинтересовалась:
— У тебя отличный турецкий. Где ты его выучил?
— Моя матушка говорила по-турецки, мой отец на фарси, и оба были богобоязненны. Им требовалось научить меня языку людей меча, людей пера и людей Бога.
— Очень полезно. Кто твой любимый поэт?
Я помедлил в поисках ответа, пока не вспомнил, кого любит она.
— Фирдоуси.
— Итак, ты любишь классиков. Отлично. Прочти мне из «Шахнаме».
Не сводя с меня взгляда, она ждала, и глаза ее были по-соколиному зорки. Стихи легко пришли ко мне; я часто повторял их, обучая ее брата Махмуда. Я произнес первый вспомнившийся стих, хотя он был не из «Шахнаме». Эти строки нередко приносили мне утешение.
Любим ты гордою судьбой, твой каждый день благословлен,
Ты пьешь вино и ешь кебаб, ты теплым солнцем озарен,
И слово каждое твое — подарок для твоей любимой,
А для детей твоих ты бог, но видимый и ощутимый.
Как жизнь богата! Как ты щедр для близких,
