. Ее всегда пытались объяснить как высказывание интернационалиста, для которого национальной принадлежности не существует, в то время как это было сказано в прямом смысле .
«На родословной Троцкого, – писал Лацис, – пытались нажиться политические спекулянты и их прихвостни, литературные импотенты, бубнившие, что, мол, “все зло от них пошло”. Но не выйдет это. Лишь один из наркомов первого поколения считался иудеем, и тот оказался потомком Пушкина!»
Представляю, каким ударом это может оказаться для многих, и пользуюсь случаем выразить свои соболезнования – как тем, кто гордился его еврейским происхождением, так и тем, кто его ненавидел за то же самое.
Разумеется, пушкинисты понимали, что знание, оказавшееся в их руках, было смертельно опасным. Для Сталина не было человека ненавистней Троцкого, а информация о том, что Троцкий – потомок Пушкина, была для него страшней реального заговора. Несомненно, они думали, что чрезвычайно осторожны, – и все-таки где-то, с кем-то проговаривались. Как всегда, нашелся кто-то среди самых близких друзей, кто, в ужасе от услышанного, сообщил куда следует. Видимо, в процессе подготовки к столетию со дня смерти Пушкина, которое предполагалось отмечать с чрезвычайным бумом, первым проговорился Гессен – и, став таким образом заметным источником опасности, был и убран первым. В 1937 году в центре Ленинграда, на пустынной площади его сбила машина ; до нашего времени дошло предание: «Машина за ним гонялась, как за мухой». Через двенадцать лет сталинская машина достала и соавтора Гессена – Модзалевского-младшего: он выпал из поезда Москва – Ленинград, разбился насмерть.
Следовало исключить любую возможность распространения этой информации – даже в виде протоколов допросов и чистосердечных признаний. Смерть неосторожных пушкинистов и впредь не должна была вызывать подозрения, несчастный случай оставлял их авторитет в силе, их книги продолжали издаваться. Картотека Модзалевского-старшего благополучно перекочевала в Пушкинский Дом и стала секретной . Карточка бедной Анжелики вместе со всей родословной ненавистного наркома была изъята (несколько лет назад картотеку открыли для научных работников; я позвонил в Петербург, в Пушкинский Дом, С.А.Фомичеву, и он по моей просьбе проверил – от карточки «прелесть польки» Анжелики не осталось и следа). В комиссию по празднованию пушкинского «юбилея» 1937 года срочно вводились чекисты и стукачи. Именно с этого момента пошла особо тщательная цензура на пушкинистику, над причинами которой Лацис многие годы ломал голову и последствия которой, как это ни невероятно, мы расхлебываем до сих пор.
