Грянула Великая война и разорила страну от края до края. В те годы Макарио Франсиа был уже совсем взрослым.
Он рассказывал, что вплоть до битвы при Умайта, под стенами Куадрилатеро[11], он сражался в доблестных войсках знаменитого лейтенанта Ньяндуй [12]. Макарио был ранен и попал в плен к союзникам в Ломас-Валентинас, но потом бежал и снова явился в ставку маршала Лопеса [13].
— Сама мадама [14] вылечила мне плечо, — гордо заявлял Макарио.
Он имел в виду то плечо, которое у него было ниже другого, словно оно опустилось под бременем славы и кошмаров тех далеких лет.
Макарио прошел всю войну и до конца изведал ужасы бойни, длившейся пять лет, пока на холме Серpo-Kopá не пал последний отряд Лопеса. Макарио уцелел чудом, воскрес из мертвых, будто святой Лазарь.
Ему удалось сохранить только эту золотую пряжку. Да еще тяжкий бесценный груз расплывчатых воспоминании.
О своем прокаженном племяннике он никогда не говорил. Намеренно, разумеется, как и остальные. Лишь вскользь намекал, что был такой.
У его сестры, во время бегства от захватчиков, родился сын Гаспар — вот и все, что он объяснял, когда мы очень приставали к нему с расспросами.
Впрочем, историю Гаспара знал еще один человек в Итапе — Мария Роса, торговка лепешками, которая жила на холме Каровени. Но она тоже молчала. А если и говорила, никто не обращал внимания, потому что она была помешанная. Она произносила бессвязные фразы, к тому же на древнем гуарани, так что совсем ничего нельзя было понять. И еще она повторяла замысловатый напев «Гимна павшим гуарани».
Впервые Макарио завел речь о своем племяннике Гаспаре Море, когда вдруг занемог и был уже на краю могилы. Только когда от старика остались кожа да кости, он стал рассказывать историю, которую до тех пор держал в секрете. Макарио не расставался с этими воспоминаниями. Конечно, они были свежее остальных, но, в сущности, впитали в себя все другие, потому что рассказ вел он с незапамятного времени, смутного и жуткого, как страшный сон.
3
— Случилось это в тот год, когда комета чуть не подмела землю огненным хвостом.
Так он обыкновенно начинал. Комету Макарио называл yvaga ratá — непереводимое выражение, которое примерно значит: небесный огонь. Старик что-то бормотал о гибели вселенной, — утверждение это содержится в космогонии гуарани.
Я и по сей день помню чудовищную комету Галлея, и как мне, пятилетнему мальчику, было страшно, и как глубоко меня потрясло грозное появление этой змеи-собаки, которая намеревалась поглотить мир. Все это я сам помню, но рассказ Макарио переносил меня в более далекое прошлое.
