в кино, и вчерашний тоскливый обед в ресторане, и письмо, которое пришло сегодня… При мысли, что все это, все, что составляет ее самое, случится еще в нескором будущем, Джози испытала бурное чувство облегчения — не ужас, как в то время, когда глаза Наталии смотрели, ее не замечая, «будто меня и нет», а радость освобождения от гнета. Ведь пройдут века, прежде чем она проснется и затоскует; пройдут века, прежде чем тесно заставленная комната опустеет и приобретет модный вид — станет обтекаемо-просторной и кокетливо-гигиеничной, а Джози будет корчиться в ней от боли и проливать юные слезы. Джози молила: время, не торопись, помедли, помедли, сейчас вещественными и реальными были арфа, качалки, пышная кровать, и она двигалась среди них отстраненным призраком, ни к чему не причастным, ни в чем не замешанным, получившим отпущение.
— И если я гляну в зеркало, — ликовала Джози, — я не увижу в нем ничего!
Но в зеркале отразилось ее бледное лицо и напряженно всматривающиеся глаза. Изумруды тлели на груди, поблескивали в волосах, и одна серьга мерцала, как канделябр гнома.
— Это же моя комната! — охнула Джози при виде отраженной в зеркале модно-пустоватой, кокетливо-гигиеничной комнаты, залитой утренним солнцем.
И пока она стояла, пытаясь понять, откуда льется солнечный свет, за ее спиной раздались два голоса, и сердце ее мгновенно похолодело — Джози сразу узнала голоса своих братьев.
— Ты во все ящики заглянул, Томми?
— Надо идти к маме.
— Успеем, доктор сказал, что перемен пока не будет. А эти коробки у нее в шкафу?
— Пустое дело, Тед. Скорей всего, изумруды уже в каком-нибудь гонконгском ломбарде. Ее видели вчера вечером в аэропорту.
— Он был с ней?
— Черта с два. Он улетел в субботу. Я нашел его письмо: «Прости, что не мог взять тебя с собой, но, если хочешь, прилетай — я не стану мешать тебе».
— Не станет мешать, пока она при деньгах.
— Скоро все узнаем из газет — еще одна цыпочка влипла в международный скандал.
— Наша маленькая сестричка.
— Сучка она!
— Раненько начала.
— Ты его жену знаешь, Тед?
— Насчет этой тоже не волнуйся, она не пропадет. Правда, дети совсем маленькие.
— Меня волнует только мама.
— Какого черта она дала Джози заморочить себя?
— Никто маму не заморочил, Тед. Она знала, что Джози украдет изумруды.
— Откуда тебе это известно? Она говорила тебе?
— Говорила при мне. В субботу утром позвала меня и сказала, чтоб я привез изумруды из банковского сейфа. Ну я привез и спрашиваю: «Ты пойдешь в них на праздник?» Она же их надевает только в этот праздник, а с тех пор, как у нее плохо с сердцем, она не ходит пешком. Мне сразу не понравилось, когда мама сказала, что Джози готова пойти вместо нее. Джози уже месяц как связалась с этим подонком, и я понял, что она что-то затевает. Поэтому я опять заехал вчера после обеда. Мама и Джози одевались на праздник, дверь была приоткрыта, и я услышал, как мама говорит: «Я пыталась спасти тебя, Хосе-фа». А Джози как закричит: «Перестань, мама!» А мама свое: нет, она должна все сказать, а Джози должна выслушать, и начала про добрых христиан и что надо уметь видеть, где добро, где зло, и про величие и всякую такую церковную муть. Джози только повторяла: ну хватит, ну ладно, ну замолчи. Потом, слышу, мама говорит: «Я отдала эти изумруды в твои руки, чтобы ты могла свободно выбирать», и еще, что она знает: Джози мучает великий соблазн, поэтому, чтоб ее спасти, она оказывает ей доверие. И что бы ты сейчас ни решила, говорит дальше мама, твой выбор будет осознанным и ты будешь ясно понимать, как ты поступаешь, что ты делаешь со мной и с собой.
