Рябинину казалось, что Жанна говорит не о том, поэтому терпеливо ждал, когда её речь пойдёт о главном. Ведь было же оно в их семейной жизни. Но она умолкла, словно исповедь её кончилась.
— Сколько вы прожили?
— Три года.
— Жанна, но ведь всё рассказанное вами — мелочи, ерунда. Вы мало прожили, он ещё десять раз переменится.
— Я не сказала вам одну «мелочишку»… Он дома не ночует.
— А где он ночует?
— Где ночует мужчина, если не ночует дома?
— Мало ли где. У приятеля, у родителей, в вытрезвителе…
— Он ночует не у приятеля, не у родителей и не в вытрезвителе, сказала она с облегчившей её откровенностью.
Рябинин вздохнул, пряча взгляд в топаз, — ему показалось, что её покатые плечи бессильно дрогнули.
Жизнь, величайшая искусница, сочинила для людей сонмища неповторимых социальных историй. И только перед любовью у неё опускались руки придумывала случаи похожие, как работала на штамповочной машине. Или любовь у всех одинакова? Вот ещё одна семья банально распадается…
Рябинину нравились люди, прошедшие жизнь вдвоём до глубокой старости. У него безвольно замирало сердце, когда он видел двух старичков. Прожившие отпущенное им время и всё пережившие, аккуратные, чистенькие, вежливо брели они по улице, сосредоточенные на какой-то единой и никому не доступной мысли. Она бессильно опирается на него, на мужчину; он бессильно поддерживает её, женщину, — и все сами, с достоинством, не прося ни помощи, ни сочувствия. Рябинину тогда хотелось на минуту стать немужчиной и поплакать — по дочке, по жене, по себе, и ещё по кому-то и по чему-то, неведомому ему.
— А как вы жили сначала? — попытался он увести её к лучшим дням.
— Нормально, ответила она без выразительности.
— Вы учились вместе?
— Нет, мы познакомились на пляже.
— Как на пляже?
— В доме отдыха. А что?
— Да ничего.
Не в мытарстве и не в горе; не на работе и не в учёбе; не в лесах, полях и горах; не в экспедиции, не в путешествии и даже не в турпоходе — на пляже. Может быть, Рябинин и ошибался, но такие браки он считал заведомо бесплодными, как выращенный цветок под банкой.
— Нам все завидовали, — сказала она голосом, затуманенным воспоминанием.
И губы ослабели, и глаза утратили пугавший его блеск. Рябинин ждал уже не главного, а рассказа о том жарком времени, которое сумело и теперь согреть её лицо.
— Отец Георгия был против нашего брака. Но Георгий его не послушал. Мы сняли комнату, накрыли скромный стол и собрались ехать в загс. Вдруг входит его отец, глаза горят, вид страшный… Подошёл к столу, схватил блюдо с огуречным салатом да и перевернул на скатерть. «Не позорь меня!» Вышли на улицу — стоит десять такси. Мы поместились и в шести, а четыре машины шли пустые, на всякий случай. После загса отец повёз всех в ресторан, где снял отдельный зал. Гуляли до утра. Директор ресторана получил сто рублей, не пошёл домой и руководил персоналом лично. В конце свадьбы отец подал Георгию бокал шампанского и сказал последний тост. Когда Георгий выпил, то со дна бокала достал ключи от однокомнатной кооперативной квартиры. В неё мы и поехали. Она была чудесно меблирована. Полная чаша. Ковры, телевизор, посуда… Даже продукты в холодильнике…
