В комнату с половой тряпкой в руке входит Голда.
— Все играете, барышня? — искренне сетует она. — Погуляли бы, пока полы помою и пока ваши ученички не пришли.
— Мой, — отвечает Зельда, откидывается на спинку стула и долго трет озябшие от музыки руки.
— Вы уж, барышня, не сердитесь, по мне лучшая музыка — это мужчина, — Голда прыскает и мочит тряпку в ведре.
— А у тебя… много их у тебя было? — неожиданно спрашивает Зельда.
— Боже упаси! — машет тряпкой Ошерова вдова, и грязные брызги летят на умолкший клавесин.
— А когда не любишь? — не оборачиваясь, допытывается хозяйка. — Тогда какая музыка?
— Что правда, то правда. Когда не любишь, тогда не музыка, а вы уж, барышня, не сердитесь, скрип… как будто во дворе сырые дрова пилят…
Голда снова прыскает и принимается с веселым остервенением натирать половицы.
— А твой жилец, — продолжает Зельда, — он кто?
— Ицик, — по-кошачьи выгибает спину Голда. — Лесоруб.
— Еврей — лесоруб?
— У вашего папаши в работниках. Играйте, барышня, играйте. Под музыку полы мыть приятней.
Но Зельда не притрагивается к клавишам. Она смотрит на Голду, на ее всклокоченные волосы, подоткнутую домотканую юбку, на тяжелые голени.
— Твой жилец с меня глаз не сводит в синагоге.
— Молодой бычок на все стадо смотрит, — орудуя у ног хозяйки тряпкой, говорит Ошерова вдова. — Поднимите, пожалуйста, ноги. Господи, какие они у вас худющие!..
— Ноги как ноги, — защищается Зельда и почему-то вся съеживается. «Лучшая музыка — это мужчина». Грубо, но, пожалуй, верно. Не воздух исцеляет от хандры, не Бах и не Шопен, а любовь и смерть. На свете, говорила Верочка Карсавина, есть один тиран, перед которым все бессильны, этот тиран — любовь.
— Придут ваши погромщики и наследят, — ворчит Голда.
— Никакие они не погромщики.
— Каков отец, таковы и дети.
— И отец не таков. Урядник — чин, а не вина.
— Вы уж, барышня, не сердитесь, но вы совсем людей не знаете. Урядник и чин, и вина.
Может, Голда права. Может, не стоило связываться с Нестеровичем. Но он слезно умолял:
— До ближайшей школы, почитай, верст пятнадцать. Детишки совсем одичают.
Я не учительница, возражала Зельда. Я обыкновенный человек… к тому же еврейка.
— А что, еврей должен непременно научить дурному? — умасливал ее урядник.
— Коли не боитесь, приводите, — уступила Зельда.
— А чего бояться? Фрадкины — люди добродетельные и благонадежные.
Пока благонадежность устанавливают урядники, благонадежных нет и никогда не будет, подумала Зельда, но смолчала.
