Три дня Полину возили на смотрины к престарелым родственницам — показать, кто будет носить по свету частичку их крови, когда они сами отправятся на тесное кладбище города У. Полина ныла, что хочет остаться дома, бабушка сердилась и говорила: «Дома можно насидишься в Питере!». Полина злилась, больше всего на свете ей хотелось, чтобы все ушли и оставили её в любимом кресле с «Консуэло» Жорж Санд, найденной а шкафу.
Жара стояла такая, что невыносимо было гладить Шарика, в его шерсти копилось солнце, оно обволакивало руки, так же, как духота — голову. Воду копили в баке, во дворе, её надо было экономить, но Полина по несколько раз на дню выливала на себя пару ковшей, не обращая внимания на неодобрительные взгляды тети Зины. В гостях у старушек терпеливо выслушивала все замечания в свой адрес — «в кого же ты так вымахала», «красавица-девица, вся в бабку», «кушаешь, чай, плохо, одни мослы торчат» — разглядывая вышитые половики, накрытые кружевами подушки, закопченные иконы, чьи-то лица на старых фотографиях, послушно пила чай с пирогами, и думала о том, какие страсти, небось, кипят сейчас у Наташки. Единственной отдушиной было купание. Почти каждый вечер дядя Гена командовал «на борт!», тетя Зина, бабушка и Полина залезали в машину и ехали на Иркул. Дно там было такое вязкое, что на берег Полина всякий раз выходила в гольфах из ила. Зато как приятно было, лежа на спине, глядеть из воды в темнеющее небо, и слушать плеск, плеск, плеск…
Перед сном она смотрела на фото Лешки, курившего у кирпичной стены. А Лешка, обрезанный по пояс, смотрел куда-то вправо, держа сигарету томно, словно скучающая рок-звезда. Полина водила пальцем по темным кучерявым волосам, по острому носу в веснушках, черным глазам, чуть прищуренным от дыма, тонким пальцам, по молнии кожаной куртки, по застежке часов, и представляла, что в этот самый миг Лешка тоже думает о ней.
Как-то после визита к одной из бабушкиных подруг дядя Гена заехал к знакомым, забрать домкрат. В доме, куда их пригласила хозяйка, толстая баба с коричневыми ногтями, под обеденным столом стояли помойные ведра, над ними бились в истерическом восторге мухи, все стулья были завалены хламом непонятного происхождения, а по углам висела явно обитаемая паутина. Баба позвала своих сыновей, огромных волосатых мужиков, которые синхронно почесывали свои большие животы и, говоря с дядей Геной, косились на Полину одинаковыми маленькими глазками. Она не знала, куда смотреть, от вида их волосатых рук и кислого запаха помоев её замутило… Извинившись, она выбежала во двор, к машине, и возблагодарила судьбу за то, что дедушка когда-то увёз бабушку отсюда в Ленинград. Ужасно захотелось домой, и чтобы ничего этого никогда больше не было…
