Бритый синьор одобряет, хоть и без энтузиазма.
Затем испанец говорит о своих путешествиях, об ожидающих его друзьях, рассыпается в похвалах Сан-Ремо — очаровательному городу, улыбке Италии, затем вспоминает другие поездки, друзей и массу прочего. Я нахожу его умным и симпатичным, умеющим радоваться этой жизни человеком и завидую его заметной обеспеченности, которая позволяет ему быть умнее меня.
Стюарды разносят последние блюда, затем фрукты, они молчаливы, проворны и сосредоточены на подаче яств и уборке посуды. За стеклом наполненная солнцем Лигурия. Усталый, я разглядываю картонку с выпуклыми золотыми литерами N. G. I. (Итальянская судоходная компания), с красным заголовком Пароход «Принцесса Мафальда»; названия блюд, включая консоме, написаны по-итальянски. Золотой орнамент меня отвлек, отвлек гобелен на большом квадрате стены, он хорош, виден вкус. Поскольку гобелен прямоугольный, оба боковых, остающихся свободными поля затянуты зеленой камчатой тканью с цветами. Зеленое поле по бокам, фигуры рыцарей в центре, красивая деревянная рама, цветы, на столах настольные лампы, мягкий зеленовато-голубой ковер, серебро и хрусталь — это то, что странствует со мной по благородному Средиземноморью. Остаются скалы, и сады, и маяки.
Остаются картины, дворцы, бакалейные лавки. А также и горы, те, что еще видны, и те, что уже исчезли.
О пожаре в доме № 14 плели разные небылицы и нелепицы. А в действительности дело обстояло так, что даже сам Его Превосходительство Филипп Томмазо Маринетти не смог бы одномоментно и синхронно объять всего случившегося за три минуты в том воющем схроне-клоповнике, как это удалось сделать пламени, мигом выгнавшему полуголыми в августовскую жару всех обитавших в нем женщин и их совокупную поросль, а еще разных мужчин, а еще нескольких бедных синьор — а если обозначить особо, то одну с плохими ногами, — костлявых, бледных, расхристанных женщин в кружевных нижних юбках, белых, а не строгих черных, какие надевают в церковь, а еще нескольких синьоров тоже в латаных одежках, а еще Анакарси Ротунно, итало-американского поэта, да еще домработницу агонизирующего гарибальдийца с шестого этажа, да еще Акилле с девочкой и попугаем, да еще синьора Балосси в исподнем, держащего на руках синьору Карпиони, то есть нет, оговорился, Мальдифасси, которая выглядела и верещала, как если бы бес ощипывал ее сзади. И, наконец, среди непрерывных криков, воя, детского скулежа, воплей, отчаянных призывов, и вынужденных приземлений, и узлов со скарбом, выброшенных для спасения из окон, когда уже доносился звук мчащих во весь дух пожарных, а две машины уже опорожнялись тремя дюжинами муниципальных полицейских в белых мундирах, уже подкатывал автофургон Зеленого креста, когда из двух окон правой стороны четвертого этажа, а чуть позже из окон пятого, пламя смогло, наконец, выплеснуть снопы искр, пугающих, но таких долгожданных! — а языки пламени, ползучие и красные, внезапно и резко полыхнули и стали мгновенно возникать и пропадать в черных завитках дыма, смолистого и жирного, как от адового жаркого; дым похотливо вздымался из окон округлыми клубами, отпочковывая все новые и новые клубы, извивался канатными стренгами, как черный питон, под зловещие вспышки выползающий из преисподней, из подземелья; огненные бабочки, может, из горящей бумаги, а скорее из ткани или дерматина, порхали по всему затянутому гарью небу, вновь ужасая растрепанных женщин, стоящих босыми ногами в пыли недомощенной улицы, а кто — домашними тапочками в лошадиной моче и дерьме (плевать!) под вопли и плач множества ими рожденных. И уже ощущали, как их головы и напрасно завитые волосы вспыхивают чудовищным пылающим факелом.
