Поздравляем! Поздравляем! Мои две старшие сестры: Злата и Ентл, уже помолвлены. Вот они, их суженые, которые были предназначены небом моим сестрам еще за сорок дней до их рождения[9].
Правду сказать, очень почтенные, приличные партии. Златин жених приказчик, подносчик в магазине, жених Ентл - музыкант.
- Ох, уж и пищу для разговоров дали нашим горожанам эти женихи. На дни, недели, даже на месяцы. Судачили о них на базаре, на улице, в синагоге, в бане и, простите за сравнение, - в нашем хедере. «Если бы девочки не были сиротами, если бы мать их была жива, они, конечно, не достались бы таким женихам». И хотя я тогда был еще ребенком, учеником хедера, эти разговоры глубоко ранили мое сердце. Когда пришло время составления «тноим»[10] и я, празднично наряженный, сидел за столом, мне стало вдруг так не по себе, что я громко расплакался и никак не мог успокоиться.
- Что ты плачешь, сын мой? - начал успокаивать меня отец мягким, задушевным голосом. - Вот гляди, пряники и варенье на столе.
- Не хочу пряников, не хочу варенья!
- Что же ты кочешь?
- Отнесите его в кровать, он, верно, спать хочет, - подал голос молодой человек лет двадцати пяти с длинным носом и с большими потными и грязными руками.
- Уложите его в постель, он уснет, - добавил жених Ентл - музыкант, высокий парень с толстыми губами и всклокоченными волосами.
Услышав в свой адрес эти колкости и насмешки, я очень смутился. Мне стало ясно, что шутят они потому, что я сел за стол вместе со старшими. Не в силах больше сдерживать себя, я крикнул со злобой:
- Слуга! Трубач! - и, заплаканный, убежал из-за стола. С этого вечера стена холодной вражды стала между мной и этими двумя женихами. Едва они переступали порог нашего дома, как я убегал от них, как от чертей, куда глаза глядят, - в синагогу, к ребе в хедер, на городскую площадь, лишь бы их не видали мои глаза.
Страдания моего отца, его злобу и безысходную скорбь я могу представить себе лишь теперь, так как тогда я был еще совсем мал. С каждым днем он все больше старился, сутулился, а его сердце все больше наливалось печалью. Он постоянно стонал, вздыхал, худел и постепенно угасал, время от времени молча поглядывая на стену, на которой висели два портрета...
Жениха Златы отец еще кое-как терпел. Это был рабочий человек, жил своим трудом и держал себя достойно. Он придерживался моды: носил крахмальные рубашки, золотые запонки на воротнике, перчатки на невероятно большик ручищах. Мою сестру он очень, очень любил. Прямо как кот сметану. В субботу, в праздник или иногда вечером, когда был свободен от своего тяжелого труда, он, не сводя с нее глаз, не переставал любоваться ею. Отцу моему он не оказывал того почтения, какое положено, почти с ним не разговаривал (собственно, о чем он с ним мог разговаривать?). В доме он был чужим. Впрочем, отца это мало задевало, - ведь он не мешал ему размышлять и давал возможность молча глядеть на то место, где висели фотографии Шимеле в турецкой феске с кисточкой и «его» генерала с медалями на груди.
