Подойди, сын мой, подойди к моей постели, я обниму тебя перед смертью! Твоего старшего брата нету - бог его прибрал. Ты у меня остался один-единственный, кто будет читать по мне поминальную молитву!
С такими душераздирающими словами обратилась ко мне моя мать за несколько часов перед смертью, обливая меня горячими слезами.
Слезы, печаль, стенания! Мама умерла. Проводили ее к могиле! Прошла скорбная неделя, минул траурный месяц... Я присмотрелся к отцу и увидел, что на него внезапно надвинулась старость. Он сразу постарел лет на двадцать. Его черные, как смоль, голова и борода поседели, покрылись серебром, спина согнулась, круглое красивое лицо похудело и покрылось морщинами, нежные белые руки начали дрожать. Старик... А я даже не знаю, было ли ему тогда хоть сорок пять лет. Так страшно он опустился после смерти матери, которую любил как благочестивый муж и отец, хотя был с ней довольно строг... Прожили они душа - в душу почти двадцать пять лет.
И все же спустя полгода после смерти подруги его юности отец женился вторично.
Торговля его между тем все ухудшалась, дела со дня на день становились все плачевнее, а мои сестры тянулись вверх и росли, так что можно было уже всех их вести под венец в один и тот же день. И если шадхен приводил в наш дом молодого человека смотреть невесту, жених терялся, не зная, на какую ему раньше смотреть. Так и уходил он из нашего дома смущенный и растерянный, чтобы никогда больше не возвращаться.
Так было с первым, со вторым, с третьим, с четвертым...
Все это огорчало моего отца. Немало страданий причиняла ему новая его жена. Она пилила его, она грызла его, как червь. Она буквально уничтожала его. Кроме того, что она как мачеха мучила нас, она досаждала отцу, сокращала его жизнь всевозможными колкостями, часто напоминала ему о сыне-миллионере, который валяется в грязи или продает спички. Первое время отец не умел сдерживать себя; и мачехе доставалось по заслугам, но потом он свыкся со сварливой женой, смирился и на все ее шуточки не отвечал ни слова, не желая лишних ссор дома. Молча он нес свою горькую долю, поглядывая на стену, на которой висели две фотографии: Шимеле в своей турецкой феске с золотой кисточкой и «его» генерал с медалями на груди.
