После доклада был перерыв. Многие вышли покурить и поразмяться. Минут через двадцать опять зашли в зал, и начался праздничный концерт силами работников розыска. К этому времени Влада и Алексей сидели уже сзади. Так попросила Влада. Она сказала, что скоро уйдет, но если Алексей хочет, они могут пойти вместе.
Кафе поэтов Домино помещалось на Тверской, 18, как раз напротив теперешнего телеграфа. Вот именно сюда, быстро пройдя, почти пробежав, и направились Влада и Алексей.
Алексей раньше здесь не бывал. Все ему было вновь. И футуристическая вывеска Домино, и во весь второй этаж, прямо над ней, другая — чинная и благородная. На ней черными большими буквами по белому фону было написано Лечебница для душевнобольных.
В тот праздничный майский вечер в маленьком зале, плавающем в папиросном тумане ржаво-серого цвета, Громовержец выступал с докладом Наши урбанисты — Маяковский, Мариенгоф, Шершеневич.
Трибуна и узкий стол, за которым сидели эти трое названых в докладе, были обтянуты пурпуром. Лица и фигуры различались с трудом.
Алексею, почему-то сразу здесь понравилось. Влада и тем более казалось, находится в родной стихии. Правда, она как-то странно осматривалась по сторонам, как будто кого-то искала.
— Ты кого-то ждешь? — спросил Алексей.
Влада слегка смутилась, но взяла себя в руки и ответила:
— Нет, нет, все нормально. Отдыхай. Здесь довольно интересно.
Алексей пожал плечами и стал более внимательно всматриваться в происходящее вокруг.
Вокруг все курили. Курили мужчины, курили женщины. Причем на каждую обыкновенную, приходилось примерно две проститутки. Это Алексей отметил сразу, как только стал более отчетливо разбирать окружающее в призрачном табачном тумане.
А вокруг кипели литературные страсти.
— А кто это? — спросил Алексей, показав взглядом на докладчика.
— Это Громовержец, литературный критик, так он подписывается в газетах — ответила Влада.
Громовержец гордо провел по волосам, серебрящимся от перхоти. Его короткие пальцы были похожи на желтые окурки толстых папирос.
— Разрешите, товарищи, мне вспомнить один совет Льва Николаевича Толстого… — И Громовержец надменно повернулся к трем обсуждаемым: — Уж если набирать в рот всякие звучные имена и потом выпускать их, то читайте хоть Фета. Умный совет. Лев Николаевич кое-что понимал в литературе.
Одна из дам, захохотала восторженно, но одиноко. Это было мужественно с ее стороны.
Громовержец прибывал в приятной уверенности, что каждого из троих он по очереди насаживает на вилку, кладет в рот, разжевывает и проглатывает. Говорил газетный критик с подлинной страстью дурно воспитанного человека, и это Алексею сразу не понравилось. Правда, он и не очень понимал, за что тот так обрушился на поэтов. Все ли из этих троих поэты он точно не знал, но, зная Маяковского как самого революционного и пролетарского поэта, решил, что остальные также пишут стихи.
