*
Зима 1940-41 годов: Бург-Аржанталь на юге департамента Луара, небольшой области, граничащей с Ардешем, Роной и Верхней Луарой.
Я первогодок. Сижу на ковре «с печатью Директории»[7] в нашей гостиной, у окна, очень яркое зимнее солнце размывает мои очертания. Окно в форме солнца. Большое тело склоняется в этом свете красивой тенью, приседает передо мной, поднимает меня во весь рост, целует и говорит что-то на ушко.
Это Юбер, самый младший из четырех братьев моей матери, ему как раз исполнилось двадцать.
Сама История - уже обожествленная - берет меня на руки и говорит со мной.
Эта живая плоть, в которой струится кровь моей матери, прижимается к моей, поглощающей вместе с молоком чужое сознание, и готовится вступить в адское пламя; эти глаза, куда я смотрю в лучах солнца, увидят чудовище и его псов, его дубины и удавки, его газы и клещи для зубов.
Еще две зимы, и дыхание над моим ухом иссякнет, рассеется в мучительных атаках.
Что отвечает мой рот в это самое ухо, где пару месяцев спустя приказы навсегда сольются с собачьим лаем?
*
История человека: сначала встать и пойти: мои первые шаги той же зимой, на том же ковре: вокруг много людей, снаружи в поселке густой снег, меня ослепляет солнечный свет, рука матери на моем плече и бедре, моя правая нога делает шаг, мои руки подняты передо мной, моя левая нога... и колени чуть дальше - мой отец пятится, чтобы я шел дальше сам.
Помимо образа этого нежного существа, Юбера, потусторонний образ Истории, сначала я слышу, а затем вижу его на иллюстрациях: во время оккупации радио ставят на первой полке кровати с дверцами, в нашей столовой, очень светлой комнате, чьи окна выходят в центр деревни и на отрезок мощеного шоссе, ведущего к Роне и на юг.
Дефицит угля вынуждает нас проводить весь день в этой единственной отапливаемой комнате - наши детские в глубине дома и комната наших родителей обогреваются лишь бойлером в прихожей, где телефон звонит по двадцать раз в час, до поздней ночи, нередко до рассвета. Мы играем в этой светлой комнате с камином, вокруг большого стола, с дубовой крышкой над бретонской мешалкой[8], в которую спускаемся и прячемся. Не в этом ли обиталище, куда еще не могу залезть к самой младшей из моих сестер, или все же на руках у матери слышу я в шесть месяцев восемь дней речь Филиппа Петена[9] о перемирии, в полдень 17 июня 1940 года? А его обращение 25 октября после рукопожатия с Гитлером в Монтуаре, через двадцать два дня после принятия первого закона о евреях?
