Однако вот что удивительно: не все в эмигрантской печати приняли эпопею. Шмелев писал Зайцеву в феврале 1926 года о том, что «Солнце мертвых» многим стало «поперек горла»[152]. В «Последних новостях» (1924. 8 мая) М. Бенедиктов отмечал не только силу впечатления от текста, но и некоторую истеричность повествования; Б. Шлецер («Современные записки». 1924. № 20) увидел в «Солнце мертвых» сырой материал, вызывающий скуку. Советские рецензенты писали об эпопее как книге злобной. В Советах книгу справедливо считали антисоветской. О ней писали И. Аксенов («Печать и революция». 1923. № 3), Н. Смирнов («Красная новь». 1924. № 3), А. Воронский («Прожектор». 1925. № 13) и др. По поводу хулы Шмелев заметил: «Книга, конечно, делала свое в душах… и будет. Но „бесы“ и иже с ними… они корчились от злобы. Они прятали это „Солнце“. Они называли его „книгой злобы и ненависти!“ Да, большинство левых, масоны <…> И там было решено: ты понимаешь, что было решено. „Собрашеся архиереи и старцы…“ И травля началась… о, какая! Только Оля знала да я. И так я кипел,делая, вскрывая днями мира язву — ужас красный — бесов!»[153]
Эпопея представила Европе жуткую картину. Она заставила Европу сопереживать. Иван Лукаш, признававшийся, что читал «Солнце мертвых», «задыхаясь» — «точно из глубины поднялась сдавленная волна, затопила, обрушилась, не давая передохнуть, набрать воздуха, выбраться прочь», утверждал: эта книга «хлынула, как отровение, на всю Европу»[154]. Г. Струве в поздней монографии «Русская литература в изгнании» также свидетельствовал о том, что эпопея Шмелеве повлияла на европейцев, в ту пору довольно равнодушных к историям о жертвах большевиков. Бальмонт переслал Бунину с просьбой показать Шмелеву заметку из «Народных Листов» (5 апреля 1928), автор которой, чешский переводчик и журналист В. Червинка, определил Бунина, Шмелева и Бальмонта «наизвучнейшими литературными именами Русско-Парижской колонии», писал о том, что появление «Солнца мертвых» в Нью-Йорке вызвало «взволнованное впечатление и <…> новую волну противоборства в отношении к коммунистическому режиму в России»[155]. Лагерлеф писала Шмелеву о пережитом потрясении от прочтения «Солнца мертвых». Известен восторженный отзывы Т. Манна («кошмарный, но окунутый в поэтический блеск документ»[156]).
Наконец, эпопея стала показателем жизнеспособности эмигрантской культуры. И если А. Туринцев в статье «О новой русской литературе» («Годы». 1926. № 2) утверждал, что русская литература создается только в СССР, то в четвертом номере этого же журнала В. Кадашев в статье «Несовременные мысли (По поводу статьи А. А. Туринцева в № 2)» возражал: советская литература не создала произведений, равных «Солнцу мертвых» И. Шмелева, «Золотому узору» Б. Зайцева, «Митиной любви» И. Бунина, «Эгерии» П. Муратова; названы были также «Тяжелая лира» В. Ходасевича, воспоминания С. Волконского, произведения А. Ремизова, М. Алданова.
