Я испугался.
— Мистер Кротер, — сказал я очень серьезно, — говорите, пожалуйста, без отступлений. — Я выпрямился на стуле. — Вы что-нибудь… сделали с мистером Койлем?
— Избави боже! — воскликнул он, и лицо его на мгновение стало таким длинным, что от лба до кончика подбородка расстояние было, казалось, не меньше ярда. — Это просто ужасно, что вы, молодые люди, настолько лишены всякой фантазии! Ох уж это послевоенное поколение! Для всего вы ищете самые банальные объяснения! Простите меня, но, учитывая разницу в возрасте…
Я сделал легкое движение головой, которое могло сойти и за короткий поклон.
— Чепуха, сущая чепуха! — продолжал мистер Кротер. — Ну, так вот, дальше. Мои ночные посещения становились все чаще и чаще. Промежутки между ними, следовательно, все короче. Шестого, Девятого, Одиннадцатого, Девятнадцатого, Шестнадцатого, а затем Пятнадцатого, Восемнадцатого, Двадцать третьего, Двадцать восьмого, да к тому же еще Тридцать пятого и Тридцать шестого с верхнего яруса, но в первую очередь Семнадцатого я заставил двинуться гуськом по направлению от сейфа к дверям. Семнадцатый, разумеется, впереди. В следующий раз я приказал им шествовать змейкой, а через раз потребовал, чтобы они это повторили (Семнадцатый, как всегда, впереди!). После того как они у меня еще помаршировали, построившись в колонну по два, я перевел их в кавалерию. Двойка — гоп-ля! — верхом на Тройке, Четверка на Пятерке, Шестерка на Семерке, и так далее. Семнадцатый, естественно, впереди.
Я хотел было задать ему вопрос, так как выражение «естественно» было мне непонятно, но мистер Кротер так вошел в раж, что попытка моя провалилась.
— Вскоре, — продолжал он, — мне пришлось, однако, признаться самому себе, что, в сущности, я всегда имею в виду главным образом номер Семнадцатый (со второго яруса). Это существо стало для меня как бы фокусом безмерной ненависти — почему, уж не знаю и сам. Я ведь, собственно, никогда даже не пытался узнать, чем набит этот серопузый, мне было все равно. Вслед за тем я перешел к самым крайним мерам, и за это меня по сей день грызет совесть, доктор. Я выбрал дьявольски холодную зимнюю ночь. Я широко распахнул обе створки окна и заставил Семнадцатого выйти одного на холод. Я обвязал ему шею специально принесенной веревкой и повесил его на оконный переплет, в самую что ни на есть стужу, так, чтобы он болтался, да один ярд ниже окна. Сейф, разумеется, был снова, заперт, согласно обычному порядку.
