грохочет вода по уборным, смывая обычную грязь.
И вот уже ночь у рабочего люда…
Еще задохнутся кой-где кровати
в спазме скрипучей последних объятий —
и сны заплетутся в заумную вязь…
Смолкли речи. Закрыты дверные задвижки.
Гаснут окна, как будто бы плюхнув в туман,
редко где копошатся, кончаясь, дневные делишки…
И, кусая стило, сочиняет стихи графоман
для готовой к изданию книжки:
«Томление и ожиданье,
сквозь ужас медленный — на дно…
И вот зарницы трепыханье
взрывает мутное окно…
И снова тлеть и распадаться —
(который день, который раз) —
и не понять, не допытаться,
устанет небо возвышаться
или земля уйдет от нас?
И никому никто не скажет —
и не покажет звездопад —
под вулканическою сажей
какой зарыли в сердце клад…
Над бесполезным чародейством
стихов, которых не писал,
какое грубое злодейство
в лицо — наотмашь, наповал!»
Но недоволен последней строфой,
ищет другую. И не найдя таковой,
без огорченья
тему берет под другим углом зрения:
«Не надо глупой суеты!
Пока хватает красоты,
достойной обладания —
живи, как будто навсегда
блестят глаза, блестит звезда,
несет волна желания!..
И не гляди, что неба щит
по краю ржавчиной покрыт
от злой горы дыхания —
боятся дети и рабы.
Оставь бессмыслицу судьбы
за рубежом внимания!»
— Не современно, не верно, нелепо, и сладко, и вяло!
Легла меж бровями упрямая складка
и, все зачеркнув, начинает сначала!
«Когда перед рассветом серым
угомонится грубый гром —
наяда выйдет из пещеры,
где забавлялась с рыбаком.
И, вся полна истомной ленью,
перепугается она
невиданного населенья
преобразившегося дна.
А над волнами дыма злого
лениво тают облака
и абсолютно никакого
привычного материка!
И вот она растреплет косы
и, плача, станет ручки гнуть,
что вновь беспечного матроса
ей с сонной лодки не стянуть…
…А для тебя какая прибыль,
что кончится твоя страда,
и в тело пучеглазой рыбы
ты переходишь навсегда?»
Но слишком условен в концовке вопрос…
Да и насчет этих «ручек» и «кос»…
И, размышляя, рисует бесхитростный вздор:
дым завитками над гребнем весьма приблизительных гор,
нагую фигурку, цветочки, листочки…
И, крепко вздохнув, по-иному кроит стихотворные строчки…
…А город живет —
засыпают одни, а другие спешат по местам,
и лица у них не похожи на лица дневные,
им в людях открыты все тайны ночные,
порочные, грязные, жалкие, злые,
отвратительные и смешные —
и — по характерам и кошелькам —
они помогают другим веселиться:
встретить, встретиться, объединиться,
потанцевать, обожраться, напиться,
совокупиться.
(А то обокрасть и убить — и скрыться.)
