Когда глухим — совиным —
сибирским рассветным часом,
воняя бензином
и горелым мясом,
потухал костер Самодержца,
Князя, Царя, Императора,
Протектора и Куратора,
и прочая, и прочая, и прочая —
не остановилось народное сердце,
не опустились в муке
мужицкие руки,
разные дела ворочая,
не плакали дети,
и старики не молились,
и на всем белом свете
никому не приснилось —
как вышел из мглы рассветной,
тенью столетья меряя,
спешенный Всадник Медный,
мрачней, чем ночная гроза,
и на гибель своей Империи
злые уставил глаза…
А над костром вонючим,
оттуда,
где роняя холодные слезы,
сбившись кучей,
перепуганные березы
ждали чуда —
смотрели на Исполина,
пронзая смрадные туманы,
ненавидящие очи сына:
— «Вот тебе, изверг пьяный!»
…И собираясь по разным странам,
равнинам, горам, оврагам,
крепом затянув барабаны,
медленным — траурным — шагом,
с громкими, как трубы, именами,
проходили полки за полками,
и бравые знаменщики неуклонно
бросали в костер знамена
двухсотлетней страды ратной:
— «Вот тебе — Вождь нещадный!» —
И за ними, как тьма,
без конца и без края,
будто двинулась Земля сама —
искалеченные,
изувеченные,
выжженным клеймом отмеченные,
с колодками и кандалами,
исполосованные батогами,
стеная, взывая, проклиная,
выжимая из лохмотьев невскую воду,
в копоти построенных заводов,
в копоти сгоревших скитов —
будто прорвали дыру в народе —
хлынули толпы мужиков:
— «Вот тебе, Антихрист, Оборотень!
вот тебе расчет
за народ!» —
И во мгле предрассветных потемок
над остатком костра и тел
нерожденный глядел Потомок
на Зачинателя Великих Дел:
— «…От державного топора
будут щепки и для нового костра.
Что ж, академик и плотник,
и мореплаватель, и герой?
Вот что построил ты, вечный работник,
вот что ты сделал, шальной!» —
Встало утро, как утро, на божьем свете —
пахарь пахал и резвились дети…
В Париже в кафе надрывалась публика:
— монархия или республика?
А в Москве уже кончились споры —
украшали агитками заборы,
вешали запоры на соборы,
