Боком выбиралась из толпы Романовнина бабка, досадливо качая головой и закрещивая рот, поминавший Фаню черным словом.
— Вот так, — подвела, как итог, Романовна, — людское слово на миру — всегда правое. А от Фани кто из нас какое добро видел? Ну-ка, скажите!
И ни слова не прозвучало в ответ. Бабка остановилась было, да только молча махнула рукой: «Не от добра ведь Фаня угостила — из гордости да корысти». Не было и обвинений, но молчаливое осуждение казалось страшнее, сокрушительнее слов.
Нонка пробралась-таки к Лене и стояла теперь рядом, оглядывая всех испуганными глазами. Взгляды людей не сулили зла, и Нонка медленно улыбнулась, а за ней и Лена. Тетя Нюра тихо плакала в сторонке, утирая слезы концом платка. И Лена поняла: боялась, что их разлучат, а значит, любит ее, Лену, не просто жалеет. И от этого еще шире, прямо-таки по-глупому расплылась на лице улыбка.
— Что ж, товарищи, — снова заговорил председатель, — такой темы никто не предполагая затрагивать, но все — к делу. Я одно скажу: пусть задумаются все, кто около нас в чужаках живет. Или будут работать в колхозе, или — долой с нашей земли. Вот так.
Помолчал и очень буднично, просто повернулся к возчикам:
— Что ж, трогай.
Не враз, со скрипом тронулся с места обоз. Кешка, бросив вожжи на спину лошаденке, приотстал на минуту.
— Ты не расстраивайся, слышь? — тронул Лену за локоть, — Может, еще все и ошибка, с отцом-то твоим. И вообще…
Но, увидев Ленино сияющее лицо, тоже заулыбался, свистнул и побежал следом за своими.
* * *
Лето догорало. Днем еще никла от жары зрелая ботва на огороде, а ночами приходила осень и незримо хозяйничала в густой августовской тьме до утра. Тронулись желтизной листья на ивняке — пока еще незаметно, по одному; огурцы скорчились от мертвой осенней росы, и в реку «олень копыто опустил» — купаться уже не манит.
Зато лес щедро выплескивал прямо к околице грибное изобилие, торфяник почернел от дурманной сладкой ягоды — гонобобли, и пьяные от нее рябчики срывались там прямо из-под ног.
В Сосновке готовились к «престолу». Наверное, потому и пережил этот церковный праздник революцию, что случайно пришелся на щедрую, спокойную осеннюю пору. До войны совсем было свели его на нет, но за войну «престол» снова ожил — другие, более важные дела занимали тех, кто должен был с ним бороться.
И вот уже два послевоенных года по три-четыре дня гудели лесные деревеньки от тяжелого «престольного» гуляния. Собирались так же «гудеть» и в этот раз.
