Они долго рядились, кто из них какую песню знает, пока не выяснили, что оба одолевают только эту одну. На том и порешили, хотя озорная песня летчиков не очень ладила с торжественностью момента.
Стояли, парадно вытянувшись вдоль улицы, подводы. На передней — обвисший в знойном безветрии плакат. Все подводы запряжены лошадьми: призаняли в Спасове ради такого случая. Спасово стоит в низине, там с хлебом еще не управились и на день уступили четырех меринков: ладно уж, держите фасон, сосновские!
Возле подвод, одинаково озабоченные и недоступные, хлопотали мальчишки, и только возле головной, окидывая хозяйским глазом весь обоз, стоял высокий мужик в линялой гимнастерке — Кешкин отец. Рядом с ним Степан Ильич, школьный директор. Совсем такой же, только ростом пониже. Ношеная солдатская справа удивительно равняла людей. Скорее, впрочем, не она, а то пережитое, что стояло за нею…
Кешка торжественно держал вожжи смирной, лиловоглазой кобылы. На Лену — нуль внимания. Зови — не услышит. Лена увидела и Валеркиного деда — он придирчиво осматривал тележные чеки, разводил руками, что-то бормотал себе под нос. Лена расслышала: «Жалеза не та…» Дед беспокоился не за свою работу, а за измученное, сотни раз переплавленное военное железо, забывшее, что оно может быть и тележной чекой, а не снарядом…
Хоть никто особенно не созывал людей, а возле возов собралась вся деревня. Дерюжные мешки, прихваченные суровыми нитками, привораживали взгляды. Уходит хлеб. Нещедрый лесной хлеб, которого ни в какие времена в Сосновке недоставало до новины. А того, что осталось теперь, не хватит и до покрова. Женщины молча из-под руки смотрели на обоз, и развеселая песня только подчеркивала тишину.
Кешкин отец зачем-то снял фуражку, положил ее поверх мешков переднего воза.
— Товарищи, — сказал он, приглаживая льняные волосы, — я вижу, тут почти все собрались, нет смысла в клуб идти. И вижу, что настроение у всех не боевое, вот что я еще вижу. А почему так? Потому что жалко со своим кровным урожаем расставаться, что устали все от голода? Так?
— Вестимо, так, — несмело ответил за всех чей-то дед.
Остальные выжидали. Непривычно начал речь председатель, прежние — те прямо по бумажке и без всяких лишних слов. Надо — и все тут.
— Я понимаю все это, ведь сам вырос здесь и знаю, что хлебом никогда мы не были богаты. Но сейчас есть тысячи таких же лесных деревень и городов, в которых у людей нет и того, что есть у всех нас: ни картонной, ни скотины. И если не поможем мы им, всей стране не подняться, не осилить военной разрухи. Так что я считаю: не будем слезы лить, товарищи, по нашему хлебу. На доброе, большое дело он пойдет… Но есть и еще вопрос: как дальше жить нашей Сосновке?
