Норманнам не
хватало
внешних
естественных
рамок и
внутренних
связей,
задатки для
образования
великих
империй были,
но все упиралось
в отдельную
личность, со
смертью
которой
каждый опять
становился
сам по себе»[70].
Как
совершенно
правильно
указывал современный
российский
медиевист-скандинавист
А. Е. Мусин,
реальным
местом
образования «руси»
стал район
«Старой Ладоги,
как зоны
контактов
славян и
скандинавов
в контексте
финноугорского
субстрата»[71]. И
лишь к началу
XII века
название «русь»
утратило
свое
значение
социального
термина,
окончательно
растворившись,
как слой, в
массе
восточного
славянства и
оставив ему
свое
название и
самосознание,
что и
ознаменовало
сложение
древнерусской
народности
(аналогично
тому, как
потомки
норманновРоллона
и Вильгельма
Завоевателя
примерно к
этому же
времени
окончательно
растворились
в среде
франко-бретонского
населения,
войдя вместе
с ним, под
именем «нормандцев»
в состав
складывающейся
французской
нации).
Как писал
Эрнст Крик в
«Формировании
человека»:
«Когда
северный
субъективизм
нашел в христианстве
средство
самоопределения,
а короли в
церковной
организации –
средство
образования
государства,
сила
экспансии
была
исчерпана, и
Север снова
оказался в
изоляции.
Северные
германцы
были во всем
противоположны
римлянам: Рим
воспитывал
надежную
государственность,
методично
расширял
свои владения,
подчинил Я
государству;
норманны же
были гениальными
дикарями, в
своих
завоеваниях
они не
следовали никакому
плану и
произвольно
оставляли завоеванные
позиции,
стремились к
личной славе,
власти и
добыче.
Норманны
растворялись
в
завоеванных
народах:
через
несколько столетий
они
романизировались
и русифицировались».[72]
Хотя даже с
принятием
христианства
нравы
варягов
изменились
далеко не
сразу (они и
веру в
Единого Бога
проповедовали
даже среди
соплеменников
не столько
кротким Евангельским
словом,
сколько
мечом, копьем
и топором – не
зря атрибутом
Крестителя
Норвегии
конунга
Олава Святого
стала, наряду
с Крестом, боевая
секира![73]),
общество
неумолимо
изменялось, и
в нем все
меньше места
оставалось
для викингов
и их безумно
храбрых «морских
королей»[74].
И постепенно «морские
драконы» с
ярко раскрашенными
бортами,
увенчанными
блестящими щитами,
с алыми
парусами и
угрожающе
раззевающими
пасти, грозно
приподнятыми
над волнами
драконьими
головами,
перестали
бороздить
моря. И ворон
Одина на
мачтах
кораблей уступил
место иным
эмблемам.
