— А ну, подойди-ка ты сюда, академик! — грозно позвал он.
Серяков сделал несколько шагов и снова замер в предельной строевой неподвижности. Генерал расставил ноги и заложил за спину сжатые кулаки в белых перчатках.
«Сейчас будет бить», — подумал Лаврентий.
Корф медленно смерил его с ног до головы злобным взглядом.
— Солдат! С чего ты взял мечтать об академии? — спросил он. Выдержал паузу и продолжал более высоким голосом — Давно до тебя добираюсь, «господин Серяков, известный художник»! «Господином» величаешься? В баре лезешь?.. А я сейчас велю спороть твои дурацкие галуны и загоню в арестантскую роту! Суток не пройдет, как будешь в такой академии, откуда вовек не выдерешься! Прикажу перевести под Харьков, в хохлацкую деревню, и чтоб не выпускали оттуда лет пять… Да как ты, сукин сын, посмел такое задумать?..
Он смотрел не отрываясь в помертвевшее лицо топографа. Прошла минута, а может, и десять в полном молчании. Внятно тикали большие часы рядом с портретом Аракчеева да в печке потрескивали дрова.
— П-шел вон! Собирайся в дорогу по этапу! — скомандовал генерал.
Лаврентий не помнил, как вышел, как пересек Кирочную. Не слышал, как выругал его кучер выехавшей из-за угла кареты, под которую едва не попал. Красные и зеленые круги ходили перед глазами, руки и ноги тряслись мелкой дрожью. Возмущение и обида, страх и гнев мешали ему видеть и соображать.
Он не помнил и того, как взошел по лестнице, как добрался до своего места в чертежной. Товарищи окружили его, поняв по перекошенному лицу, что случилось в директорской приемной. Кто-то снял каску, кто-то отстегнул шашку, кто-то подал воды. В этот день прямо из департамента Серяков решил идти на Гороховую. До возвращения домой нужно успокоиться, обдумать положение. Матушка вчера так радовалась его планам, так верила в силу полковника… Эх, да ведь и сам он, дурак, верил… Вот она, аракчеевщина проклятая, когти показала! Забежали вперед, нашептали генералу, что унтер-топограф осмелился гравировать, что назвали его художником, «господином».
«Стой, никуда не уйдешь от судьбы, солдат, серая скотина! Как ты смел, сукин сын, такое задумать?!» При выходе из департамента его догнал Антонов:
— Домой?
— Нет, к Кукольнику.
Шли молча, враз вытягиваясь перед встречными офицерами. В малолюдном переулке у Соляного городка Антонов спросил:
— Грозил в арестантские роты загнать?
— Грозил… А вы откуда знаете?
— Семеныч, швейцар при Аракчеевом доме, рассказал. Все Шаховского дело: ему, как кость в горле, что солдат своим трудом в люди выходит, да и Попову нагадить охота… Он и газетку намедни генералу приносил… Только я тебе сказать хочу, Лавреша, — не пугайся. Ничего такого Корф не сделает. Сам, как тебя дожидался, адъютанту сказал: «Я его так пугну, что разом про академию забудет». А для отправки в арестантские роты и вовсе вины нет. И Попов не допустит. Так и сказал давеча нашему начальнику отделения: «Я за него просил, пусть с меня и взыскивает…» Ну, а коли что, переведут, скажем, куда, так не тревожься, уж я о Марфе Емельяновне позабочусь… Ну, прощай, мне назад, в департамент, еще нужно…
