На стене висело ружье. Бронислав спросил, охотится ли ксендз. Здесь каждый, у кого руки-ноги есть, охотится,— ответил тот,— зверя полным-полно. Только голубей и зайцев не едят. В голубей когда-то Святой дух вселился, а заяц — все равно что кошка. Он, ксендз, любит поохотиться на зайца по пороше, но больше всего стреляет птицу — уток, гусей, бекасов, рябчиков, тетеревов и глухарей. Именно в это время, после Петрова дня, когда уже разрешена охота...
Когда в Польше уже управились с жатвой...
Будто бы слово запретное произнесено и спящий проснулся.
— Я польской деревни не знаю, вырос в Варшаве,— сказал Бронислав.— Когда мне хочется вспомнить Варшаву, я мысленно встаю на самом возвышенном ее месте, у маленького костела на Самборской, это, кажется, старейший храм в городе. Оттуда открывается великолепный вид на Вислу, дома заречья, окрестные села, поля... Потом я иду, не спеша, по площади Старого города, осматриваю дома и лавки, прохожу мимо собора Святого Иоанна...
— Захожу внутрь, там прекрасные витражи и скульптура.
— Да, захожу, осматриваю и так, гуляя, направляюсь к колонне Зигмунта, Королевскому замку, к улице Краковское предместье...
— Надеюсь, вы по пути обращаете внимание и на костел ордена Визиток!
— Разумеется. Потом по Медовой и Сенаторской 7 выхожу на Театральную площадь к кафе Семадени под аркой, заказываю чашечку кофе с птифурами...
Так, подсказывая друг другу, они вместе гуляли по Варшаве, осматривая дворцы, магазины, салоны известных торговых фирм, Бронислав вспоминал без труда, он был дитя столицы, ксендз знал Варшаву времен своей молодости, он там кончал духовную семинарию.
— Прекрасна наша Варшава... И, помолчав, спросил тихо:
— Может, почитаем? У меня свежий номер «Курьера».
— Охотно.
Ксендз принес «Курьер Варшавский», надел очки и начал читать о праздновании пятисотлетия Грюннальдской битвы. Читая, он опустил глаза, прикрыв их пенами, и тогда явственнее проступили круги под главами, морщины вокруг рта; Бронислав вдруг увидел перед собой старого человека; ему хоть и было пятьдесят с небольшим, но по тяжелым переживаниям он тянул на все шестьдесят.
Бронислав взглянул на часы — четверть шестого. Васильев звал к пяти, и он стал прощаться, спросив, не может ли ксендз дать ему с собой немного прессы.
— Извольте,— ответил Серпинский.— Я выписываю «Дзенник Петерсбурски» и «Курьер», сейчас подберу вам номеров тридцать — сорок за последнее полугодие.
Они тепло попрощались у калитки. Бронислав, пройдя шагов двести, оглянулся — те все еще стояли: белый ксендз и выше его на голову, одетая в темное Серафима.
