— Ну, чего уставился, заходи! — окликнул его хозяин из сарая.
— Молитвой вашей любовался, Николай Савельич,— ответил Бронислав, запирая за собой калитку.— Вспомнились родные края, Польша. У нас в костелах такая резьба.
Чутких пропустил лесть мимо ушей.
— Это я в молодости такими штучками баловался... Он выпрямился, рослый, метр девяносто или около
того, массивный, мускулистый... В руках молоток, чинил колесо.
— Мне о вас Сидор рассказывал, только как звать-величать не знаю...
— Бронислав Эдвардович.
— Красивое имя... С чем же ты пришел, Бронислав Эдвардович? Ружье, что ли, отказало?
Он взял двустволку, повертел в руках.
— Яшина метелка,— сказал он задумчиво, и Бронислав понял, что Емельяновы назвали старшего сына в честь покойного дяди.— Так и называл свою двустволку метелкой. Вот увидишь, Николай Савельевич, грозился, придет время, она у тебя из-под носа выметет всех белок, и лисиц, и выдр, и рысей... А то ведь я, знаете, пушнину промышляю.
Он подошел к верстаку, положил ружье, почистил курки наждачной бумагой. Смазал.
— Ну, здесь все в порядке, поглядим, что там внутри,— он взял отвертку и начал отворачивать затворы.
Бронислав молча наблюдал, как ловко и умело он орудует своими толстыми пальцами. Широкоплечий, с бычьей шеей, здоровым румянцем, зубами, как у молодого, с каштановой бородой, которую лишь слегка тронула седина, хотя ему было уже лет шестьдесят, Чутких излучал какую-то чистую силу и благодушие. Он был красив, все детали его внешности гармонично дополняли друг друга, хотя к некоторым из них в отдельности можно было бы придраться. Например, слишком широкие скулы и кустистые брови смягчал небольшой прямой нос, с пухлыми детскими губами соседствовал уродливый шрам на щеке, напоминавший, что этот человек не всегда бывает благодушен.
Какая-то тень сзади застила свет.
— Что такое, Евка? — спросил Чутких, не оборачиваясь.
— Ничего. Пришла поглядеть, кто это у тебя.
У Евки был низкий, грудной голос. Она стояла на пороге, скрестив руки на груди, и рассматривала Бронислава безо всякого стеснения. Высокая, крепкая, это бросалось в глаза прежде всего, потом уже видно было, что гордая и, наконец, что недурна собой, этакая светловолосая кариатида.
— Моя дочь, Евка,— представил ее Чутких, по-прежнему не поднимая глаз от работы.
— Евдокия Николаевна,— поправила она.
— Николаевна,— подтвердил отец. Бронислав поклонился.
— Я бы с первого взгляда узнал, что это ваша дочь. Чутких фыркнул, что могло означать и согласие, и
