Оказавшись в Перми, у себя дома, первым делом я внимательно прочитала ту главу, в которой говорила о том, как я отнесла к Розе на хранение свой архив, и поразилась тому, что так долго не могла догадаться, кто же первым донес на меня. Сама себя запутала, не увидев того, что лежит на поверхности. Оказывается, это самое трудное — увидеть то, что у тебя под носом. Это подметил давным-давно американский писатель, о чем и поведал в одном из своих рассказов. Кто мог первым сообщить органам КГБ, что у меня имеются такие стихи, которые следует запретить? Тот, кто раньше всех их прочитал? Роза, — получив доступ к моим бумагам. И случилось это в 1956 году. Супруг эти стихи прочитал лишь в 1958 году, когда мы с ним поженились и он стал жить у меня.
Убедившись, что эта женщина не подруга мне, а враг номер один, я решила: большей к ней ни ногой. Приехав в Магнитку уже следующим летом, позвонила уже не ей, а ее приятельнице из новых. И та сообщила мне, что Роза снова тяжело больна. Опять ноги отнялись, и теперь уже, как врачи говорят, никогда она ходить не сможет и еще одну операцию делать бесполезно. И, как это ни странно, узнав эту новость, я пожалела причинившую мне столько зла бывшую одноклассницу. Рассудив так, что теперь, прикованная навсегда к постели, она уже не в состоянии мне навредить, я снова стала приходить к ней. Как говорится, на ловца и зверь бежит.
Пора, между прочим, представить читателю еще одно действующее лицо — сына Владимира и Розы, Дмитрия, который в дальнейшем ходе событий, отраженных в данной повести, сыграл очень важную роль. Дима вырос, можно сказать, на глазах у меня, а когда ему исполнилось лет тридцать, а я, как и его мать, достигла пенсионного возраста, на, сама того не желая, устроила так, что мы с ним подружились.
Дело было летом, в том самом году, когда Владимир чуть не ушел из семьи, но Роза, пустив в ход один, к тому же очень веский аргумент, принудила его остаться... Она позвала меня, и я пришла. Оказалось, это был день их с Володей свадьбы. Помирившись, супруги решили закатить по этому поводу праздничный обед. Подруга провела меня в гостиную, которая служила также отцу кабинетом, а сыну — спальней. Опишу эту комнату: очень высокий потолок, очень высокое окно, а на нем занавесь из тюля, до самого пола. Слева от окна — секретер, всегда раскрытый, заваленный также раскрытыми книгами, журналами и пачками газет. На этом месте, не переставая курить, готовился к лекциям глава семьи. Справа, в углу, полированная, как и вся мебель в комнате, тумбочка, а на ней не очень большой телевизор. У той стены, где было рабочее место Владимира, очень длинный диван, задрапированный ковром, доставшимся Розе по наследству от родителей. У противоположной стены, тоже очень длинный, из нескольких секций, шкаф, называемый «стенкой». Сквозь ее застекленные дверцы видны фарфор, хрусталь, ранее принадлежавший родителям, и увеличенная фотография старшего из мужчин. В углу, справа от стенки, приютился раздвижной обеденный стол, в будничные дни ничем не заставленный. Когда я пришла, этот стол стоял посередине комнаты, накрытый белоснежной скатертью и сервированный. В центре его, как раз под развесистой люстрой, возвышалась, сверкая всеми цветами радуги, хрустальная ваза, а в ней — букет алых роз. Поодаль от нее теснились уже откупоренные, но покамест непочатые бутылки с вином. Их яркие этикетки так же, как и благоухающие цветы, придавали столу нарядный, праздничный вид. С ними соседствовали приземистые рюмки и фужеры из дорогого стекла, хрупкие на вид, на длинных тонких ножках. Вино куплено было для женщин. Для мужчин — водка. Но не в бутылке она уже была, а в пузатом графине. Из закусок чего только не было! Селедка под шубой, сверху густо политая майонезом, крупными дольками нарезанные красные помидоры, щедро посыпанные зеленью. То и другое в глубоких фарфоровых блюдах. На плоских тарелках тонко нарезанные пластинки сыра, мяса, дорогой красной рыбы, бутерброды с крупнозернистой икрой, правда, не с черной, а с красной. Для каждой персоны были поставлены мелкие тарелки, пока ничем не заполненные, справа от которых, на крахмальных салфетках, ложка и нож, слева — вилка. Словом, все как полагается в лучших домах, где проживает не простонародье, а интеллигенция, считающая делом чести соблюдение правил этикета.
