Узнали об этом «ладожском чуде» сразу все: и музеи, и церковь, и газеты и даже ЮНЕСКО. Только менты не знали, да еще местные власти ближайшего людского поселения. Те не знали по причине отсутствия транспорта, способного как-то вывезти в цивилизацию достояние веков и рукотворного мастерства, а менты — потому что не хотели обеспечивать надлежащую сохранность. Им интереснее с дубинками и штрафами, как частью бюджета огромной страны, играться.
— Растащат ведь, гаденыши! — сказал Шурик жене. — Поехали-ка посмотрим. Не каждый день такие чудеса случаются.
— All right, — ответила Лена.
Лодка была великолепна. Плоское дно поражало полезной площадью, шпангоуты вообще казались чем-то за гранью воображения. Каждое из этих «ребер» было вручную сделано из отдельных сосновых стволов, смыкающихся на днище в мощный брус киля. Набор бортов поддерживался обработанными неведомыми мастерами корнями, оканчивающими любой шпангоут. Получалось, что каждый ствол был перевернут и согнут таким образом, что корни этих деревьев, ограничивающие высоту борта, как клинья держали сами борта. Такой способ постройки если и был известен, то только узкому кругу специалистов, может быть, только самому академику Крылову.
Какой-то шепелявый корреспондент местного карельского телевидения, указывая на лодку скрюченной от холода рукой, тоном знатока вещал:
Т- акие суда строили в восемнадцатом веке в близлежащем городе, в Лодейном Поле, отчего тот и приобрел свое название. На них перевозили в Санкт Петербург мрамор, добываемый где-то севернее, в Рускеалах. Так что необычность этой находки только в том, что спустя почти два века наше северное пресное море — Ладога — отдала свою жертву.
— Ага, в Лодейном Поле, причем все гвозди делали вручную в виде деревянных шипов, обернутых медными пластинами, — прошипел в сторону Шурик. Лена дернула его за рукав, призывая к видимости порядка: пусть телевизионщики работают, им говорить можно все, они ж без мозгов, с них взятки гладки — что написали, то и прокукарекали.
— То челнок печально стонет, — молвит старый Вяйнямёйнен, стоя сбоку этой лодки: «Что ты плачешь, челн дощатый, ты, с уключинами лодка? Иль груба твоя работа, тяжелы крюки для весел?» — дождавшись, когда телевизионщики убегут к своему автобусу греться коньяком, проговорил Шурик.
— Тридцать девятая руна «Калевалы» — произнес сбоку чей-то голос. — Шурик, елы-палы, здорово!
Шурик, сразу заулыбавшись, повернулся: рядом стоял Иван Чеславович Вонславович собственной персоной.
