— Bonjour, mes enfants! Aujourd'hui vous allez vous perfectionner dans la connaissance de la pins belle langue, parlée par les rois, les grands capitaines, les ministres ei toute la noblesse des pays civilisés[2].
В первый свой урок после поступления Непейцыных Шалье подошел к скамье незнакомых мальчиков, ловко откинув назад ногу, поставил ее на носок, грациозно дотронулся до плеча Сергея надушенной рукой и спросил воркующим говорком:
— Parlez vous français, mes enfants?[3]
Когда же, угадав смысл допроса, Сергей смущенно ответил: «Нет-с», француз воскликнул уже по-русски, хотя и с акцентом:
— Скажите мне, кадеты, откуда взялись такие медвежата?
Старший по капральству кадет Апрелев доложил, что новики в других науках знают, что положено, только в танцах и во французском должны догонять. Шалье горестно потряс головой:
— Бог мой! Это не шутка — французский язык и танцы! Им трудно будет жить, бедным мальчикам!
Несмотря на такое мрачное предсказание, братья через месяц справились с менуэтом и вместе со всеми приступили к англезу. И с языком оказалось не безнадежно, особенно у Осипа. Наряды мосье Шалье так его приворожили, что, выбрав старательного кадета Ваню Шванбаха, Осип пообещал ему банку домашней пастилы, если поможет подогнать французский. Рыженький, круглолицый, похожий на сытую лисичку Шванбах, расспросив, велика ли банка, потребовал ложку на пробу и согласился. Он вручил Осипу тетрадку с вокабулами и грамматическими правилами, прочел наставление о французском произношении и пообещал спрашивать вытверженное. А Осип проявил такое усердие, что даже во сне бормотал французские слова и, едва проснувшись, уже шептал:
— Ла фнэтр — окно, ла ваш — корова, ла канон — тгшка…
У Сергея шло не так успешно. Ему не нравился учитель — правильно кадеты прозвали его сорокой, — да и знание языка не казалось необходимостью. Вон дяденька плохо знает французский и немецкий, даже учить его не решился, а полковник, георгиевский кавалер и самый лучший человек на свете. К тому же слишком многое, кроме французского, надо было сейчас выучить, понять, ко многому привыкнуть.
Сергей не знал доподлинно, тоскует ли Осип о матушке — они не говорили про такое, — но сам крепко тосковал по Семену Степановичу, Моргуну, по всей привольной, сытой и веселой ступинской жизни. Лежа по вечерам в постели, он представлял себе, как дяденька с Моргуном, сидя перед топящейся печкой, курят в две трубки — теперь, должно быть, курят, раз он не спит по соседству, — и вспоминают войну, походы, наверно, говорят и о нем. Они не знают, как ему бывает здесь тошно. Тошно, можно сказать, от всего. Просто от непривычных казенных запахов: в классе — сырых полов и масляной краски, обгорающей на печке, в столовой — прогорклого сала и квашеной капусты, в спальне — плохо мытого белья и чего-то кислого. Но главное, тошно все время быть начеку: прежде чем говорить с товарищем — подумать, стоит ли он доверия, и всегда помнить, что любой офицер может оборвать, выбранить, наказать без вины.
