В восемь часов второй сигнал, и в шляпах, с книгами под мышкой строиться в коридоре. Команда поворот — и марш! Через двор, в классы. Холодно, только начинает сереть вокруг, звонят колокола у Владимира, от города плывет глухой рокот колес, копыт, голосов. Гулко отбивая шаг по деревянным мосткам, что проложены вдоль домов вокруг плаца, кадеты подходят к классному флигелю. Дежурный офицер у двери следит, чтобы порядков шли по классам. Сырой воздух от протертых швабрами крашеных полов пробирает дрожью. Печки только что вытоплены, к ним теснятся греющие руки и спины. Горнист Мокей хранит в особом чулане мел, чернила и сейчас разносит их по классам. На столах открыты учебники, тетради — повторяют, спрашивают друг друга. В девять часов горн — начало занятий. Три урока с переменами по десять минут, в которые можно побегать по коридору — на дворе теперь чаще дождь, чем вёдро.
В двенадцать часов — горн, строй и марш в столовую. Обед по капральствам, на оловянных, плохо мытых тарелках, под присмотром офицера. До двух часов отдых, беготня. Но кое-кто чертит, зубрит. До пяти опять классы, потом два часа на подготовку к завтрему. И снова горн — строем в столовую, ужин и в каморы, молитва нараспев и по койкам. А в девять часов вдоль них проходит дежурный офицер, унтер идет за ним и тушит свечи, кроме двух ночников. Скорее заснуть — завтра опять горн, молитва, шаг в ногу, уроки, невкусная еда, неудобный сон…
Учиться русскому языку и арифметике Непейцыным было легко — дяденька вполне подготовил за так называемый младший возраст. В третьем классе, куда их приняли, прибавлялись новые науки — история и география. Пройденное в них за месяц не так трудно догнать, да и старик учитель часто хворал. Но существовали еще предметы, начатые с первого класса. То были рисование, танцы и французский язык.
С первым обошлось просто — перерисовывать кубики, звездочки, даже глаза и уши с картинок, приносимых в класс учителем, братья стали сразу не хуже соседей. Танцы оказались труднее. Поставленные на уроке среди кадет, они так неловко повторяли па менуэта, уже вытверженные одноклассниками, что танцмейстер, приплясывавший среди двигавшихся пар, подыгрывая на скрипке, стукнул обоих по лбу смычком, отвел к стене и наказал смотреть, а в свободное время упражняться.
Но особенно впору было пригорюниться с иностранным языком. Однокашники Непейцыных хоть не слишком твердо, но читали на уроках по-французски, переводили, отвечали на вопросы, некоторые употребляли в разговоре французские слова и целые фразы. Обучал этой премудрости некий мосье Шалье, обладавший розовым лицом и огромным хрящеватым носом с горбинкой. Кадеты говорили, что он настоящий парижанин и дает уроки во многих знатных домах. Несмотря на мокрые осенние дни, мосье появлялся в классе с большой меховой муфтой, в плаще на плюшевой подкладке, всегда завитой, надушенный, щеголяя атласными камзолами в шитых шелком цветах. Войдя в класс и сбросив плащ на стул, положив муфту и шляпу на учительский столик, Шалье долго охорашивался, не глядя на кадетов, — оправлял букли на висках, взбивал растопыренными пальцами кружево у шеи. Потом, как бы собираясь с мыслями, раза два горделиво прохаживался перед классом и, наконец, остановись и сделав рукой плавный выпад к слушателям, произносил для начала всегда одну и ту же фразу:
