Но одно купе оказалось пустым.
— Сюда-то он и явится ночью, — предположил я.
— Проверим.
Глинская подошла к проводнице:
— У вас купе, кажется, свободное. Нам до Москвы нельзя ли…
Проводница с удовольствием назвала сумму доплаты.
— Теперь у нас свое купе. Однако пойдем к ним, — вздохнула Глинская, — разыгрывать знакомство случайных попутчиков.
Но разыгрывать ничего не пришлось. Гришка, завидев меня, отчаянно хлопнул по столу и прокричал:
— А не накушаться ли нам в честь успешного окончания праздников и возвращения домой — до поросячьего визга?!
У меня заложило в ушах. Кажется, он уже откушал.
— Вот этого нам нельзя, — сухо ответила Глинская.
Гришка с ужасом и одновременно с жалостью уставился на нее.
Поезд, наконец, тронулся.
— Ну, все хорошо, что хорошо кончается! — Гришка, отхлебнув из плоской фляжки, с довольным видом повалился на свою полку.
Я села напротив и углубилась в роман. Снова письма, диалоги с подтекстом: обычным шрифтом то, что говорится, курсивом — что при этом думается. И — последние письменные свидетельства, которые оставляет после себя человек, — завещания. Девушки повзрослели, состарились и умерли.
Роман вызвал у меня ощущение фатальной справедливости всего, что происходит на свете. И еще — мимолетности.
Вернувшись домой после похорон, муж главной героини, Нене, жжет ее старые письма. Когда-то, в середине их жизни, она мечтала, чтоб эти письма положили ей в гроб. Письма, перевязанные розовой ленточкой. Письма от молодого человека, которого Нене любила в юности и из-за которого едва не погибла их семья. А теперь она не захотела взять эти письма с собой… Бросая листочки в огонь, муж натыкается на фразы: «Кто тебе купит шоколадки?..», «…ты тоже далеко…», «всякий раз, как читаю твое письмо, ко мне возвращается уверенность…». И трудно представить, что ни автора писем, ни адресата уже нет в живых…
— Ты чего задумалась? — спросил Гришка.
После месяца молчания его тянуло на болтовню.
— Так, думаю, что с нами будет… — Я спрятала журнал в сумку и взглянула в окно. — Что-то нас всех ждет…
— Да ничего! Полшестого в Москву приедем. — Гришка зевнул.
— Нет, я думаю, что нас ждет вообще…
— Понятно…
Вдруг дверь купе дернулась, и я увидела Сашу. Вслед за ним вошла Глинская. Они были без верхней одежды и вещей. Значит, едут в этом же поезде.
— И даже в этом вагоне, — сообщила Глинская мрачно.
Я заметила, что, несмотря на бледность и утомленный вид, она тщательно причесана и накрашена. А одета… как из журнала! Облегающий черный свитер, серые кожаные бриджи, белые сапожки на изящном, но устойчивом каблучке. Но все же чувствовался в ней какой-то надлом, что-то от декаданса, серебряного века, поэзия увядания, что ли. А может, это не надлом, а имидж. Эстетика такая.
