— Прошу, — дурачилась Глинская, — на водительское кресло. Как проводки зажигания соединить, надеюсь, знаешь?
Она шагнула к «жигуленку».
— Стой! — Я поймал ее за плечо. — Закрой машину. И пошли отсюда.
— Не за тем я ее открывала! — Глинская скинула мою руку. И вдруг обернулась, глядя на меня торопливо и мучительно, точно пытаясь запомнить перед долгой разлукой.
Мы перешли еще одну замерзшую реку и вскоре были у Глинской. Эта ее квартира странным образом походила на московскую. Мы сидели в комнате, также беспорядочно заставленной старой мебелью. Глинская разливала чай, а я скачивал на ее ноутбук лист за листом художества Репина…
— …Блин, голимого, — смеялась Глинская.
Работы оказалось больше, чем я думал. «Фуфел» и в самом деле «понарисовал» — почти везде внес изменения, но особенно в туалеты.
После чая я сел за работу. Глинская ушла в дальний угол комнаты.
— Итак, роль Марины в блокадный период мы выяснили, — неторопливо продолжала она, забравшись в кресло и сцепив пальцы на колене. — Что нам это дает?
— Ничего, — предположил я.
— Нет, дает. Ведь со своим «агу» она не могла существовать автономно.
— Ее мать! — догадался я.
— Точно! Теперь мы выявили автономию: мать — дочь. Дочь отбрасывается. Остается мать! Итак, мать во время блокады работала в госпитале. И на этот госпиталь мы и должны перенести самое пристальное внимание. И рассмотреть: что же там могло случиться?
— Все, что угодно, — зевнул я. — Кто же знает…
— Смотри, — перебила Глинская. — В этот госпиталь попадали вначале только военные, а потом все подряд. То есть мирные жители славного града святого Петра. Так? Какими они туда попадали? Сытыми и здоровыми? Нет! Больными и голодными. Мотаешь на ус?
— Мотаю. — Мне было трудно гнаться за двумя зайцами — рисовать и кумекать про какой-то госпиталь.
— А в состоянии болезни и голода человек готов отдать все за насыщение и исцеление. — Глинская, мечтательно запрокинув голову, глядела на тени на потолке. — Моя бабка, между прочим, тоже блокадница. Такие кошмары рассказывала!
— Может, ты и к фонду имеешь отношение? — пошутил я.
— А чем плох фонд? — усмехнулась Глинская. — Вот ты, скажем, на что убьешь эту прекрасную ночь? На угождение холопским претензиям! А на что ты вообще тратишь свою жизнь? Да на то же самое! У тебя талант. Ты всю жизнь учился. И для чего? Чтобы послушно вставать в стойку «что угодно» перед очередным быдлом?! Да они все, вместе взятые, не стоят твоего мизинца!
