Леон говорил, что все мы — хоть и стыдимся того — мечтаем о большой крови. О волнах народного гнева, о бунтах, погромах и казнях. Нам мерещатся горы трупов. Такой вот революционный Вавилон — башня из трупов высотой до небес; и сделаем себе имя. В результате получилось два трупа. Леон с пробитой головой и утопленный в пруду Ленин. Вот вам и весь Вавилон, все.
В Финляндии я жил при русском храме в Таммерфорсе; некий знаменитый греческий схимник дал мне письмо к настоятелю сего храма. Меня приняли, дали мне крышу и стол, но не полюбили. Впрочем, и я сам не очень-то стремился набиться в друзья тамошним клирикам. Что я делал почти три года? Буквальным образом ничего. Если не считать нечастой помощи в службах. Я молился в храме, а в другое время сидел в келье или, если погода располагала, на скамье во дворе, и читал Священное Писание и сочинения святых отцов. И это было прекрасно. Я, стыдно сказать, даже не заметил войны.
Но в марте семнадцатого года русский царь отрекся, а в Финляндии что-то начиналось неприятное — была опасность, что ее захватят немцы. Все об этом говорили. Я попросил у настоятеля нашего храма благословения на поездку в Петроград; он ответил, что я не являюсь его духовным чадом и что благословения мне надлежит просить у того грека, у солунского старца Макария, который давал мне рекомендательное письмо. Однако же я всепокорно поклонился ему в пояс и поблагодарил за кров, хлеб и возможность молиться и причащаться в его храме. Кажется, он растрогался и все же благословил меня на дальний путь, вернув мне, без моей просьбы, письмо старца. Спасибо ему! Хорош бы я был в Петрограде без этой краткой записки на двух языках — греческом и французском — крупным красивым почерком на очень старой изжелта-белой бумаге с видным на просвет водяным знаком — головой шута с бубенчиками на пятиконечном колпаке.
Я поцеловал настоятелю руку, пошел к себе, собрался и отправился в Гельсингфорс, где и сел на поезд.
Это было в самом начале апреля. На площади Финляндского вокзала была сутолока, от которой я отвык, даже голова слегка кружилась. Толпились матросы и солдаты. Казалось, все куда-то бежали. Непонятно было, к кому подойти и задать вопрос. В стороне стоял броневик. Очевидно, у него поломалось колесо: шофер броневика, солдат с красной ленточкой на шапке, сидел на корточках и постукивал по ободу колеса большим гаечным ключом.
Я подошел к нему, остановился. Он поднял голову и сказал:
