Во тьме тяжелой матерь вижу: вот за столом сидит одна,
И сморщенною грудью дышит, хрипя, минувшая война,
А сын — на нынешней, позорной, в горящих зубьями горах,
Где звезд пылающие зерна летят в земной кровавый прах,
Где у хирурга под ножами — тугое, юное, в пыли —
Не тело корчится,
а пламя
Разрытой взрывами земли!
Провижу — все вот так и будет: ни веры нет, ни счастья нет, —
И полетят, изверясь, люди во тьму, как бабочки — на свет!
Хлеб, чай горячий на дорогу, прикрыть истертым шарфом грудь…
О, как же в мире одиноко, поймем мы все когда-нибудь!
Провижу — закричим: “Пощады!” Войдет рассудка ржавый нож
Под сердце! Да напрасно рады — ведь от безумья не уйдешь!
Нас всех, быть может, ожидает рубаха для смиренья зла, —
И плачет нянечка седая, что я похлебку разлила…
Провижу все! Что будет, чую! Все возвернется на круги…
И снова привезут больную из мировой ночной пурги
Сюда, во спящую палату, и сердце ей сожжет игла…
Она ни в чем не виновата! В том, что — дышала и жила…
Зачем живем? Зачем рожаем?! Зачем родную месим грязь?!
Зачем у гроба мы рыдаем и обнимаемся, смеясь,
Табачные целуя губы, стирая соль и пот со щек, —
Затем, что людям вечно любы те, кто устал и одинок?!
Эх, закурить бы… Табачку бы… Сестра!.. Водички бы испить!..
От страха пересохли губы. Снотворным бездны не избыть.
И, одинока и патлата, я знаю все про этот свет,
Таким пророчеством богата, что слов уже навеки нет,
А только хрипы, клокотанье меж сцепленных в тоске зубов, —
И бешеным, больным молчаньем
Кричу
про вечную любовь.
