Луна и облако прекрасно бесстрашно недолго
Андрюша с Ирой уже три недели целовались. А мы с Олей все ходили вокруг них и вокруг друг друга. Вот пойдем вечером на опушку в стогах поваляться. Только заберемся наверх, только вытряхнем солому из-за ворота, на закатное солнце посмотрим, как оно, простите, золотит едва видные крыши дальней деревни… – готово. Они уже повалились в сено и целуются.
А мы рядом сидим, как птички на ветке. Отвернувшись.
На скамейке над речкой – та же история.
Не говоря уже если собрались вчетвером дома. Они в другой комнате закрываются, а мы телевизор смотрим.
Никак не решались. Ни словами, ни руками тем более. Четырнадцать лет, что вы хотите…
Однажды долго сидели перед нашим крыльцом. Мы тогда времянку у Жданова снимали, и была там скамейка из тонких ошкуренных березовых стволов. Вот мы с Олей сидим на этой скамейке.
Решено: если луна зайдет за облако, я ей руку на плечо положу. Левую.
Она слева сидела. Она смотрела вниз и носки туфель сводила и разводила. А я на небо глядел, чистое, как в планетарии.
Значит, до следующего раза. Тем более половина одиннадцатого. Ей уже домой пора.
И вдруг неизвестно откуда накатывает ветер, и облака закрывают луну.
Ну, всё…
Кладу ей руку на плечо:
– Тебе холодно?
– Немножечко, – шепчет.
Мы стали целоваться. Сразу. Решительно и сильно. Долго. До соленых десен. Очень истосковались за эти три недели.
Потом мы целовались каждый вечер у нее дома, на старой тахте с глухими пружинами. Погасив свет. Там была старая конторская лампа из черной тяжелой пластмассы. Выключатель в виде шляпки. Туда-сюда.
Но днем я часто был с парнями. То в лес, то на лодке, то на велосипедах. Мужские дела, понятное дело. А Оля читала книжки на раскладушке под яблоней, учила английский и подолгу играла с бадминтон с одним мальчиком чуть помладше.
Я видел, как он подает ей волан, как они разговаривают и смеются. Но я ничуть не ревновал. Проезжая мимо на велосипеде, я махал ей рукой, я любовался ее смуглыми руками, ее стрижкой с запятыми на скулах, ее тонким цветастым платьем и знал, что эта девочка – моя. Что вечером я приду к ней, мы погасим старую тяжелую лампу, и упадем на тахту, и будем целоваться изо всех сил. Первый раз в жизни – мужское чувство . Она моя. Только моя, и ничья больше, и я ничего не боюсь.
Прощеное воскресенье сувенир, штучка на память
У меня есть дальний родственник по отцовской линии, Лёня Морозовский его звали или зовут еще – не знаю, жив ли он; если жив, то ему сейчас семьдесят пять или больше. Не знаю, как он и что, потому что он с семьей уехал в Израиль в конце семидесятых из города Гомеля, откуда мой папа родом. Лёня – рабочий высокой квалификации, наладчик 6-го разряда, милый и добрый человек.
