Мне кажется, за эти годы я тысячи раз видел смерть в лицо. И не умер. Меня держит. Я вскакиваю, думаю, цепляюсь за фразу, которую повторяю раз по двадцать, а глаза мои жадно впитывают свет и жизнь вокруг… Ты меня понимаешь?
Он лежал неподвижно и вроде бы не ожидал ответа. Не помню, что я сказал ему, но никогда не забуду впечатления, произведенного на меня его словами.
И вот тот день — о, все случилось словно вчера!
Это был один из первых осенних дней, тех серых, жутковато теплых дней, когда сырой, липкий ветер из Африки метет по улицам, а по вечерам все небо непрерывно содрогается зарницами.
Утром я зашел за Паоло. Посреди комнаты стоял большой чемодан, шкаф и комод были широко открыты; его акварельные эскизы с Востока и гипсовый слепок головы Юноны из Ватикана еще лежали на месте.
Сам он, распрямившись, стоял у окна и продолжал неподвижно смотреть в него, даже когда я, воскликнув от изумления, замер. Затем резко обернулся, протянул мне какое-то письмо и сказал только: — Прочти.
Я посмотрел на Паоло. На узком желтоватом, болезненном лице с черными лихорадочными глазами застыло выражение, которое может придать только смерть, — чрезвычайная серьезность, заставившая меня опустить глаза на письмо. И я прочел:
«Глубокоуважаемый господин Гофман!
Любезности Ваших почтенных родителей обязан я тому, что узнал Ваш адрес, и надеюсь, Вы дружески примете эти строки.
Позвольте мне, глубокоуважаемый господин Гофман, заверить Вас, что в течение этих пяти лет я всегда думал о Вас с чувством искренней дружбы. Если я и предполагал, что Ваш внезапный отъезд в тот столь болезненный для нас обоих день был свидетельством гнева на меня и моих родных, то мое тем огорчение оказалось сильнее испуга и глубокого изумления, испытанных мною, когда Вы попросили у меня руки моей дочери.
Я тогда говорил с Вами как мужчина с мужчиной, открыто и честно, рискуя показаться бессердечным, сообщил причину, почему вынужден отказать в руке моей дочери человеку, которого — не могу выразить этого в должной мере — во всех отношениях ценю столь высоко, и говорил как отец, имеющий в виду продолжительное счастье своего единственного ребенка, как отец, который решительно не допустил бы зарождения с обеих сторон желаний известного рода, если бы ему пришла в голову мысль о таковой возможности!
В подобном качестве, мой уважаемый господин Гофман, я говорю с Вами и сегодня — как друг и как отец. После Вашего отъезда прошло пять лет, и если я до сих пор не имел достаточно досуга для осознания, сколь глубокие корни пустила в моей дочери привязанность, внушенная ей Вами, то недавно произошло событие, открывшее мне глаза на данное обстоятельство. К чему скрывать, что в мыслях о Вас дочь моя отвергла руку прекрасного человека, предложение которого я как отец мог лишь всецело приветствовать?
