Снизу, с дальнего конца галереи, раздался глухой грохот (колотили в дверь) и сдавленные крики: «Бьют, душат!»
Мышкин вздрогнул и бросился к двери своей казармы. «Живым не дамся, живым не дамся, — лихорадочно работала мысль, — но что схватить? Стул привинчен. Может, лампу? Отбиваться лампой?»
Крики смолкли. Мышкин был уверен, что все узники стоят у дверей своих камер, прислушиваются.
— Бьют, душат! — опять донеслось с нижней галереи, но в этом крике не было призыва о помощи. Голос повторял слова протяжно, деловито.
Нет, конечно, никого не били и не душили. Так мог кричать только помешавшийся Щедрин. Опять у бедняги начался припадок. К этому тюрьма уже привыкла. Сейчас прибегут Заркевич, Соколов с унтерами, и Щедрина куда-то уведут. Так и есть: внизу какая-то возня, но голоса Щедрина не слышно.
Мышкин продолжал метаться по камере, повторяя: «Живым не дамся, живым не дамся!» Он отчетливо сознавал, что в данный момент ему лично ничего не угрожает, но не мог с собой совладать, потому что неожиданно ярким было воспоминание, как его, Мышкина, били в Новобелгородском централе.
В мае 1880 года он «оскорбил действием» смотрителя Новобелгородского централа Копнина. Попросту дал ему пощечину. К этому моменту Мышкин провел в заключении уже пять лет. Если некоторое время его поведение не было «вызывающим», то только потому, что он готовился к побегу. Но планы рухнули, надежд не осталось. Что ж, вести себя тихо? Лебезить перед надзирателями? Благодарствовать за тюремную похлебку? Не на такого напали. Он должен был показать и жандармам, и администрации, и всем этим трусливым чиновникам, что его, Мышкина, не сломали, что он не смирился. Революционер и в условиях каторги продолжает борьбу.
Когда он ударил Копнина — ударил в церкви, во время службы, — на него мигом набросились, скрутили. И в этот момент он был готов на все: пусть тут же, при всех, его казнят, расстреляют, четвертуют. Он не чувствовал боли, не ощущал ударов, он все человеческое оставил за чертой.
Но ведь они еще не начинали бить по-настоящему. Может, тут сказался многолетний опыт тюремщиков: дескать, пускай остынет, придет в себя, осознает, и вот тогда…
Связанный, он лежал на деревянном топчане в караулке, а надзиратели неторопливо и добросовестно готовились к процедуре избиения.
— Ишь, падло, на смотрителя руку поднял, — говорил вахмистр, — сейчас мы ему зубы пересчитаем…
— Прохорыч, одевать рукавицы аль нет? — спрашивал молодой надзиратель.
