- Особенно этому Янку - ни слова! - сказала Терина. А я в ответ сказала, что, даже если увижу, что у Янка вспыхнула борода, и то вряд ли скажу ему об этом. Моя шутка неожиданно заставила ее всегда плотно сжатые губы чуть дрогнуть в подобии улыбки.
На самом деле, наблюдая за Териной, я тоже начала экономить "маслице", приберегая его для тех случаев, когда мне самой захочется его использовать. Возможно, такое "маслице" всем им требуется, да только не все они его заслуживают, решила я. С какой стати, например, тратить его на таких, как Янк?
Но чем ближе я узнавала Терину и чем больше она мне нравилась, тем сильнее я стала ощущать в душе свою собственную тяжесть. Это было нечто совсем иное, чем у нее. Просто я все время неотступно думала о своей матери. Словно должна была непременно найти разгадку к какой-то тайне, решить какой-то кроссворд, когда в итоге можно прочитать, скажем, некое слово, вот только мне никак не удавалось отгадать, какие же слова нужно вписать в разные другие клеточки, чтобы это заветное слово составить. Я вообще-то люблю кроссворды и вечно разгадываю их, когда нахожу в газете или в журнале. Особенно во время долгих ночных дежурств.
Этим я всегда старалась отвлечь себя от разных мыслей, потому что, о чем бы я ни начинала думать, все кончалось мыслями о матери.
Если бы загадка была в ней самой, то скорее всего разгадка заключалась бы в тех ее словах: "Ох, Эйли, только не отдавай их своему отцу!"
Но только она, конечно же, имела в виду не настоящего моего отца. Мой отец погиб где-то на юге Тихого океана, когда мне было всего три года. Нет, она, видимо, говорила о своем втором муже и моем отчиме, Хэролде. Она всегда при мне называла его "твой отец" и считала, что все, что он ни сделает, то и хорошо. Потому что, если бы это не было хорошо, он бы этого не сделал. Это был закон. Благодаря которому я и научилась всегда считать именно так. Но где этому научилась она и почему она этому научилась? То, что она сказала "только не отдавай их", звучало так, словно она отлично знала о его "забавах" со мной ("не бойся, детка, это ведь гак приятно"); но если она это знала, то почему позволила ему тогда заполучить меня? Может быть, она считала, что его "забавы" никак не могут мне повредить? Может быть. Ведь он касался меня только пальцами. Когда я пытаюсь вспомнить те годы, мне всегда кажется, что я по-настоящему и не возражала против этих "забав", потому что если бы я действительно не хотела, то уж, наверное, как-нибудь вырвалась бы. Или же сказала бы матери. А впрочем, я ведь пыталась сказать ей однажды! Именно поэтому я до сих пор и не могу понять, что она в действительности знала и что по этому поводу думала, потому что тогда она, по сути дела, повторила мне все то же правило: "Твой отец любит тебя и никогда не сделает тебе больно". И это правда: мне ни разу не было больно. А он всегда приговаривал: "Ну, разве тебе не приятно? Вот так? Разве не приятно?" - словно напевал что-то монотонно, и я не знала точно, приятно ли мне, но знала, что вроде бы должно быть приятно. Она ведь должна была находить следы того, что я называла "кремом для бритья", у меня в постели, но что она по этому поводу думала? И я все ломала голову над этим. Вряд ли она могла заподозрить, что я случайно описалась или что-то пролила в постели.
