— Твоя мать, должно быть, скучает по тебе, — сказал Хасэгава в надежде хоть на какую-нибудь реакцию.
И это, похоже, произвело свой эффект. Губы молодого офицера задергались.
— Ма-м-ма… — пробормотал он. — Ма-ма… Ма-ма… Мама…
Это все, что он мог сказать. Повторял это снова и снова. С широко распахнутыми, ничего не видящими глазами.
Уже стемнело, когда наш состав снова тронулся с места. А через несколько километров резко остановился. С поезда сошло несколько человек.
— Ну, — сказал офицер, — на сегодня хватит. Давайте устраиваться поудобнее.
Вдоль вагонов встали часовые. Вонь в купе стояла невыносимая. Мы открыли окно, но осенний ветер был слишком холодным, и Ри попросила закрыть.
— Какого черта мы стоим? — спросил Хасэгава, который не любил, чтобы его задерживали.
— Бандиты! — Офицер достал из кармана кителя фляжку с саке, сделал глоток и засунул ее обратно. — Так как насчет песни? — уточнил он.
Ри ответила ему, что это невозможно. Среди ночи, без сцены, без микрофона, да и вообще без света.
— Надо же, какой у тебя хороший японский. — Офицер вежливо присвистнул сквозь сломанные зубы.
Скоро во всех купе выключили свет, и мы остались в темноте среди кашлей и стонов, которые изредка прерывались громкими воплями. Спать было невозможно. К нам зашли несколько офицеров с карманными фонариками, попросили автограф. Один из них стал настаивать, чтобы Ри спела для солдат. Это успокоит людей, напомнит им о доме, поможет им продержаться этой ночью. Он даст ей фонарик, чтобы она осветила им свое лицо. Хасэгава напомнил ей, что она всегда должна думать о своих поклонниках. И наконец Ри пожала плечами и уступила.
Но сказать было проще, чем сделать. В проходах плацкартных вагонов повсюду лежали люди, некоторые чуть живые. Я шел за Ри, чтобы охранять ее. Мы наступали на руки и ноги, вызывая жалобные стоны или отрывистые ругательства, и она пела. Поначалу ее голоса было почти не слышно. Звуки боли, лежащие тела, темнота — все это страшно нервировало. Ри медленно продвигалась вдоль вагонов, от отделения к отделению, ее освещенное фонариком лицо было единственным светлым пятном во всем поезде — и вдруг случилось чудо: ее голос набрал силу, и стоны прекратились. Как будто ангел спустился в это дьявольское место. «Китайские ночи, о, китайские ночи… Наша джонка плывет по реке… О, корабль мечты, о, китайские ночи, ночи нашей любви…» А когда она исполняла «Если только…», раненые тихо подпевали ей призрачным хором в кромешной тьме: «Если только ты меня полюбишь, если только будешь верен мне…» И по всему вагону разносились сдавленные рыдания сотен мужчин — звуки, которых я никогда не забуду.
