— Да ты никогда и не поймешь. Никто не говорит про взятки. Мы говорим о доброжелательности, обычаях, о традиции. Из тебя же ключом бьют теории о наших традициях. Но душой ты их не понимаешь. Ты думаешь только головой, как самый обычный иностранец…
Будь со Страной грез все в порядке, думаю, эта буря закончилась бы сама собой, как говорится, на супружеском ложе и с виноватыми улыбками поутру. Но этого не произошло. Ёсико удалилась в спальню, Исаму вернулся в мастерскую, а я провел всю ночь, то погружаясь в сны, то опять просыпаясь. Один из тех снов я запомнил очень четко, уж очень он был необычный: я захожу в бар совершенно голым. Бар этот чем-то напоминает «Послеполуденный отдых фавна» — возможно, поддельными столами под французскую старину. Зал кишит мужчинами в кимоно. Один из них — Намбэцу, он руководит чайной церемонией. Я хочу принять в ней участие. Но меня никто не слушает. Присутствующие не обращают на меня внимания, словно меня вообще нет.
Званый вечер по случаю выхода «Дома из бамбука» в Токио больше напоминал поминки. Конечно же собрался весь богемный Токио, разряженный в пух и прах, хотя все знали, что фильм — полное барахло. Но это была Япония, где никто ничего не заявлял открыто, хотя слухи разлетались со скоростью молнии.
— Просто замечательно, — промурлыкал господин Кавамура.
— Не то слово, не то слово, — добавила его жена.
— Очень интересно, — вынес свой вердикт Хотта, — смотреть на Японию сквозь розовые очки.
— Костюмы просто великолепны! — посчитал наш милый лояльный Мифунэ.
А Куросава просто держался дружелюбно и ничего не говорил.
Поскольку ни один из американских актеров не удосужился приехать в Токио на премьеру, бедной Ёсико пришлось в полном одиночестве выносить ужасный прием, устроенный в честь выхода ее голливудской картины. Впрочем, не в полном. Как всегда, присутствовал представитель «Двадцатого века Фокс» в Токио, нелепый персонаж по имени Майк Ямасита, который щеголял монограммами своего имени на громадных золотых запонках, носил полосатые костюмы в стиле чикагских гангстеров и шлепал по спине каждого иностранца, с которым общался. Рассчитывать на него в тяжелую минуту было равноценно самоубийству.
Итак, Ёсико сидела на официальной пресс-конференции в отеле «Хиллтоп» на Канде, одетая в кимоно, и экспромтом отвечала на вопросы репортеров, настроенных довольно враждебно. Вопросы в основном касались допущенных в фильме огрехов, за которые она никакой ответственности нести не могла. Многие из этих ляпов (одна лишь «Ёмиури симбун» оказалась достаточно деликатной и назвала их «непониманиями») японская пресса расценила не просто как «ошибки, достойные сожаления», но как «умышленное оскорбление чести японцев». И то, что в эпизодах играли японо-американские эмигранты с самым примитивным знанием языка своей родины; и то, что комнаты в японских жилищах выглядели как залы китайских ресторанов; и даже то, что человек, бежавший по Гиндзе, сворачивал за угол и начинал карабкаться по склону Фудзи, — все это было воспринято как пощечина японской нации, нанесенная американцами, пощечина жесткая и преднамеренная.
