— Пусть думают, — сказал Берды, — это место и в самом деле святое.
* * *
Река стремится к морю, и мотылёк летит к благоухающему цветку. Ищет себе пару степной орёл, и робкая горлинка воркует, когда приходит её время. Кто упрекнёт их, кто скажет, что это противно законам природы, законам бытия? Падает семечко на землю и прорастает, когда сомкнутся вокруг него живительные объятия влаги.
Не один раз степной ветер призывно махал белым платочком на ветке одинокого дерева. И как бабочка летит на огонёк, каждый раз Узук спешила на призыв. Судьба помалкивала. Может быть, она окончательно решила снизойти к тем, кого так долго и безжалостно трепала. А может, просто забавлялась, как сытый кот полуживой мышью.
Так или иначе, но минул положенный срок — и Узук родила сына. «Лучше попросить один раз у аллаха, чем тысячу раз у пророка! — сказала Кыныш-бай. — Аллах велик и каждому воздаёт по его заслугам». Она пожелала внуку благородства и свершения желаний и нарекла его Довлетмурадом.
Огульнияз-эдже была великой мастерицей красить пряжу. Ковры, сотканные из выкрашенной ею шерсти, не линяли. Чем больше ходили по ним, тем чище и глубже становились тона красок. Поэтому у старой мастерицы не было отбоя от заказчиц.
Но ещё большим знатоком в крашении была Ораз-солтан-эдже: недаром Сухан Скупой так ценил ковры, сотканные Узук. Огульнияз-эдже часто обращалась к подруге с просьбой покрасить партию шерсти. Тут была двойная цель: с одной стороны, работа отвлекала оставшуюся одинокой женщину от мрачных мыслей, с другой — это был заработок, так как гордая Оразсолтан-эдже не хотела жить подаяниями, даже если они исходили от её ближайших друзей.
Не знала Огульнияз-эдже, что этой работой онa лишний раз наталкивает подругу на мысли о прошлом. Как ритуальную молитву повторяла Оразсолтак-эдже перед началом работы фразу: «Преклоняюсь перед твоими чёрными глазами, Узук-джан». Запах краски, мотки цветной пряжи вызывали перед её глазами образ дочери, и она шептала: «Не смогли поработать твои руки, доченька, не выткали себе свадебный коврик. Под их прикосновением увядшие цветы оживали, а теперь грубеют на чёрной работе твои пальцы, доченька, и сама ты, как увядший цветок, поникла».
Вот и сейчас, вытаскивая время от времени палочкой мотки пряжи из краски, она думала об этом вслух, забыв о присутствии Огульнияз-эдже, которой она старалась не докучать своим горем.
Кто-то негромко сказал слова приветствия. Не успела Оразсолтан-эдже оглянуться, как вскочила Огульнияз-эдже с криком: «Вай, Берды-джан вернулся!» Она крепко обняла Берды, прослезившись от радости.
