— Надо понимать, что вы теперь больше не рабочий класс? — с лукавинкой в голосе спросила она.
Шульгин поднял над тазом намыленное лицо, с трудом разлепил пощипывающие веки.
— Это же почему?
— А как же иначе? Раз машины из эмтээс к нам в колхоз перешли, а с ними и люди, то и выходит...
— Ничего не выходит! — буркнул Шульгин и, смывая мыло, плеснул в лицо набежавшей в ковшик ладоней ледяной водой. — Рабочий класс всюду им и останется.
— Словам верить или дело покажет?
Шульгин промолчал. Он вытерся махровым китайским полотенцем, услужливо протянутым Марьяной, причесал непокорные густые волосы с едва заметной проседью на висках и подсел к столу.
Хозяйка расставила перед ним тарелки с тонко нарезанным розоватым салом, квашеной капустой и солеными помидорами, вытащила рогачом из печи окутанный паром чугунок вареной в мундире картошки.
— Угощайтесь чем бог послал, — сказала она.
— В бога веруете?
— Выдумали еще чего! Присказка такая.
— А иконы?
— От отца с матерью остались. Выкинуть жалко, а с ними каждый, вроде вас, замечание делает...
Шульгин, обжигая пальцы, сдирал с картошки тонкую кожицу, молча сыпал на искристый излом крупную соль и, вскидывая по временам глаза, ловил на себе задумчивые и пытливые взгляды хозяйки.
Само собою получилось так, что за все прожитые в одной хате месяцы они ни разу не сидели за столом вдвоем, ни разу ни о чем не беседовали и почти ничего не знали друг о друге. Слова, которыми им доводилось время от времени обмениваться, касались всегда только какого-нибудь домашнего дела и никак не могли ни сблизить их, ни тем более подружить. И, должно быть, именно поэтому, очутившись в это утро лицом к лицу, они не знали, о чем говорить, и оба невольно чувствовали обычную в таких случаях неловкость, то и дело под тикание ходиков смущенно и надолго замолкали.
— Строиться теперь на хуторе будете, хозяйством обзаводиться или как? — спросила Марьяна, придвигая к Шульгину пластмассовую вазочку с вишневым вареньем.
— А для чего?
— Не век же бобылем жить, придет время и семьей обзаводиться.
— Была, — нахмурив брови, тихо сказал Шульгин. — И жена была и дочка...
— Что же так? Характерами, должно быть, не сошлись? Вы ее бросили или она вас?
Шульгин резко опустил на блюдце звякнувший стакан с недопитым чаем, ожег хозяйку, будто крапивой, сверкнувшим взглядом. Навалившись кулаками на скатерть, он тяжело, точно вмиг ослабев, поднялся из-за стола и отошел к окну.
На улице светало. С заснеженных крыш сплывала, казалось, впитанная за ночь синь звездного неба. Было ветрено, и верхушки пирамидальных тополей знобило: с них слетала последняя листва.
