— Он сказал, просто ты не расслышал, — сказал я.
— Что же?
— Сумасшедший дом, — сказал я.
— Это про нас, что ли? — спросил дедушка.
— Про нас.
— Ага, — дедушка снова сел на табурет и стал скрипеть им.
— Ты мне мешаешь, — сказал я. — Не скрипи.
Он затих.
Я искоса поглядел на него. Дедушка сидел понурый и был похож на большую усталую птицу.
Через минуту я поймал себя на том, что машинально пишу на своем этюде голубой акварелью печальный профиль дедушки. Над этюдом я работал две недели, заканчивал его, но все время ощущал, что чего-то не хватает на этом солнечном песчаном берегу моря, не хватает чего-то главного.
И теперь, когда, забывшись в моих руках, голубая кисть, перечеркнув этюд, очень точно и взволнованно передала настроение старческого лица, я понял, что в этой работе не хватало моего дедушки. Голубую кисть я заменил фиолетовой, и пока сидел дедушка, я лихорадочно писал его. Получался отличный портрет, он тревожил и радовал меня, и сердце бешено колотилось, будто выскочить просилось на холст.
— Дедушка, — тихо позвал я.
— Что? — тут же спокойно отозвался он.
— Я нарисовал тебя, — сказал я, и голос дрожал. — Посмотри.
Он тяжело поднялся, подошел, заглянул рассеянно на портрет.
— Что это возле моего уха домик такой маленький? — спросил он.
— Это я на другой работе написал тебя, — сказал я. — Я это все замажу фоном. Будет только твое лицо. Ну, как?
— Очень похоже, — сказал он, вздохнул, развел руками. — Я ничего не понимаю в этом.
И ушел к себе.
Я был захвачен портретом. Стал тут же делать фон — мерцающий светло-синий. В усталом лице старика ясно проглядывала беспокойная молодость и сила его неотдыхающих рук, свежестью, добротой и оптимизмом веяло от портрета.
Работа была закончена часа за два, и я тут же пошел за братом. Они с отцом обсуждали что-то, склонившись над чертежом, когда я вошел в комнату.
— Вахид, — сказал я. — Извини, что беспокою. Ты мне нужен. На минутку.
Вахид с отцом строго и чуть удивленно взглянули на меня, одновременно подняв головы.
— Я сейчас, — бросил Вахид отцу и вышел со мной.
Мы вошли в мою мастерскую, и я подвел его к портрету. Я чувствовал, что широко и глупо улыбаюсь, но ничего не мог поделать.
Вахид долго молчал, разглядывая портрет.
— Ну, как? — спросил я. Голос у меня дрожал, словно от ответа брата многое зависело.
— Неплохо, — сказал он. — Похоже вроде. Только почему у него один глаз больше другого? Вот левый явно крупнее…
Меня будто по голове ударили. Впрочем, что удивительного в его вопросе.
