— Пожар? Какой пожар? — загорались глаза у Татки. — Я про пожар ничего не помню.
Перебивая друг друга, вспоминали подробности, как страшно и весело плясало пламя, как сидели на выброшенных вещах и Петя кричал: «Ой, мама, мамочка, не пускайте ее, она сгорит!»
— А помнишь, — спрашивала я у Марины, — как тебя привезли на Антигону?
— Помню, — улыбалась глазами Марина. — А еще помню, как мышат хоронили.
— Девочки, девочки, — вздрагивала мама, — не напоминайте про эту гадость!
— А вот послушайте, — таинственно начинала Татка, вперив неподвижный взгляд в смутное прошлое, — вижу, будто вчера. Сижу на полу и реву… Как это сказать? Ну, рыба такая есть…
— Белугой ревешь.
— Да, белугой. А вы меня утешаете. А у Пети на ладони такой маленький чертик. Он нажимает, чертик прыгает. А я реву, реву, а почему — не помню.
— Ах, Таточка, — посмеивается тетя Ляля, — ты у нас слишком часто слезу пускала.
— А еще я помню, как нас водили в Айя-Софию, — уводит Татка разговор.
— Тата, ты не можешь помнить Айя-Софию, ты была совсем маленькая, — убеждает тетя Ляля.
— А вот и помню. Там было много-много людей. И всем давали такие тряпочные тапочки с веревочками. Все надевали их поверх туфель, а у меня не держалось. Тогда меня взяли на руки. А Петя ругался, зачем я, такая большая, на руки лезу.
— Верно, — удивленно переглядывались мама и тетя Ляля. — А что ты еще помнишь?
— Больше ничего, — огорченно вздыхала Татка.
Торопясь, чтобы не перебили, разговор подхватывала Марина и рассказывала про Айя-Софию, про деревья вокруг, про могилу знаменитого паши и как страшно ей было внутри под пустотой.
— Какая же пустота? — не понимала тетя Ляля. — Там купол.
— Нет, пустота, — настаивала Марина. — Я точно помню.
Никто не понимал, а мама смотрела на Марину внимательно и с каким-то сожалением.
Приходила бабушка, спрашивала:
— Что это вы, женщины мои, впотьмах сидите?
— А мы сумерничаем, — отвечала мама.
Бабушка брала стул, усаживалась напротив и, послушав немного, задавала привычный вопрос:
— А кто из вас, девочки, помнит Россию?
Татка тут же начинала махать руками:
— Не надо! Не надо про Россию! Вы опять плакать начнете.
И если разговор все же начинался, демонстративно затыкала уши и убегала в другой угол комнаты.
Ранней весной наши любимые фортификации стали сносить. Вдоль холмов поставили бесконечный забор выше человеческого роста, навезли кучи рваного камня, провели узкоколейку. Ходить на стройку категорически запрещалось. Само собой разумеется, мы оттуда не вылезали. Как только рабочие уходили, мы отодвигали в заборе доску и с пиратскими криками бросались к вагонеткам.
